Мнение о человеке складывается из цепочки его больших и малых поступков. Перебирая порой безродновскую цепочку, Майя отмечала, что он честолюбив, мстителен, завистлив. И пусть подружки продолжали нахваливать «выгодного жениха» — она относилась к нему с недоверием.
Но всё-таки порой Майя ловила себя на мысли: «Быть может, я слишком придирчива к нему, быть может, требую невозможного — ведь каждый не без греха, каждый по-своему честолюбив…»
Кругом был снег Кругом было пусто и тоскливо По сугробистым берегам речки торчали вершинки голых кустов и даже не верилось, что летом здесь всё цветёт и зеленеет. В городе не работал водопровод, и теперь по утоптанной тропинке плелись от реки женщины, сгибаясь под тяжестью вёдер. В вёдрах плескалась маслянисто-чёрная вода.
Вдалеке над белой рекой чернели огромные арки железнодорожного моста, виднелись крохотные, похожие на оловянных солдатиков, фигурки часовых. Задрав хоботы, смотрели в небо немецкие зенитки. У самого моста, над землянками, по-мирному кудрявились дымки.
«Трудно подбираться к мосту — кругом охрана», — озабоченно думала Майя. Она знала, что этот мост, как бельмо на глазу у партизан и подпольщиков. Они уже не раз пытались подорвать его, но фашисты зорко охраняли мост, окружив его дотами и колючей проволокой.
— Ты хотел мне что-то сказать? — спросила Майя у Безродного.
— Нет, просто так, решил подышать свежим воздухом.
— Ну что ж, в таком случае вернёмся назад.
— Вернёмся, — согласился он. — Вернёмся, Майя, и ждёт меня пустая келья и единственное утешение…
— Опять бутылка самогона.
— Да, опять бутылка самогона, потому что характер у меня такой, не бушуевский; потому что немцы не припасли для меня заморские вина, потому что…
— Зачем ты пьёшь, Матвей? — с укоризной спросила она. — Ты врач и очень хорошо понимаешь…
— Алкоголь вреден, алкоголь разрушает здоровье и ведёт к белой горячке? Ты это хотела сказать? Но ответь мне — для кого и для чего беречь своё здоровье, беречь себя?
— Странно слышать от тебя такое. Да пойми ты, наконец, вернутся наши.
— Вернутся? — Безродный снисходительно улыбнулся. — Ты осталась всё той же наивной фантазеркой. Это потому, что ты не видела настоящего фронта, не видела или не хочешь видеть того, чем и как воюют немцы. Время рыцарской храбрости кануло в вечность, время звона сабель, которое мы видели на экранах в кино, тоже прошло. Сейчас побеждают моторы, а моторы на их стороне…
— Ты забываешь о народе, — горячо возразила Майя.
— Что народ, — пренебрежительно отмахнулся Безродный. — Народ вроде Бушуева — пригрози оружием, и он побежит на поклон к коменданту.
— Здорово же ты надломлен, если говоришь такое.
— Я говорю так потому, что здраво смотрю на вещи.
— Ты слепой, да, да, слепой.
— Хорошо, буду смотреть на вещи твоими «зрячими» глазами, буду мыслить по-твоему. Предположим, вернутся наши.
— И что ты скажешь первому бойцу, которого встретишь на улице?
— Ты спроси, что скажет Бушуев, а мне бояться нечего, я немецких комендантов не спасал, я в немецких легковых машинах не ездил, не позорил звание советского врача.
— Но и ничего не сделал, чтобы защитить это звание.
— Защитить? Чем?
— Ты был военным врачом, а каждый военный знает, чем защищается честь и звание воина. Кстати, в окружение попал не ты один, но другие почему-то не вернулись к своим разрушенным жилищам, а ты вернулся. Мысли твои разгадать нетрудно. Ты вернулся для того, чтобы отсидеться, — с осуждением говорила Майя. Она решила сказать ему всё, что думала о нём. — Ты спрашиваешь, — продолжала она, — чем защитить звание советского врача? Я бы, например, нашла чем, и будь я мужчиной, уже давно разыскала бы партизан и ушла к ним. А о том, что партизаны есть, ты прекрасно знаешь даже из немецких газет. Почему же ты не идёшь защищать своё, как ты говоришь, честное имя?
Безродный угрюмо молчал…