— Вы хоть извинились перед доктором Бушуевым? — прозвучал в трубке голос Дикмана.
— О да, полковник, я не мог не извиниться.
— И всё-таки, что вы думаете о патроне? — спросила трубка.
— Ума не приложу, полковник, мы перевернули в казарме всё кверху дном, проверили каждую щель и ничего не нашли.
— Странно, очень странно, майор, — удивлялась трубка. — Всё-таки будьте более бдительны.
В этот день унтер-офицер с большущей кобурой на животе вообще не появлялся в приёмной.
Фёдор Иванович взглянул на фельдшера.
— Ну как, Николай Николаевич? — спросил он.
— В норме, — с улыбкой ответил фельдшер. — Сегодня мы приняли самое настоящее боевое крещение. Без этого боец не бывает бойцом.
Фёдор Иванович кивнул головой.
— Да, приняли крещение. Нелёгкое это дело — быть бойцом.
— Нелёгкое, — согласился Николаев. — Ну что ж, Фёдор Иванович, начнем наш очередной приём.
Первым пришёл Коренев. По его виду было заметно — в лагере что-то произошло.
— Самарина расстреляли, — глухим голосом сообщил он.
— За что? — спросил ошеломлённый этой вестью Фёдор Иванович.
— Неизвестно. Других никого не тронули. Самарину мы верили. Он человек твёрдый.
— Нас обыскивали, — сообщил Фёдор Иванович.
Коренев с тревогой посмотрел на доктора.
— Не беспокойтесь, ничего не нашли.
— У нас тоже был обыск и тоже ничего не нашли. Командир просил передать товарищам, чтобы ускорили операцию.
— Хорошо, передам.
Это был, пожалуй, самый тяжёлый приём в жизни Фёдора Ивановича. Он думал о Самарине, о твёрдом и смелом человеке, который умер, но не выдал товарищей.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Отбушевали, отговорили вешние воды; пролетели на север караваны перелётных птиц; брызнули упрямой зеленью набухшие почки ветвей, пробуждённая земля примеряла свои наряды, как невеста перед свадьбой.
Оживлённей стало на просохших дорогах. Днём и ночью весеннюю тишину разрывали сердитые моторы, гусеничный лязг — это гитлеровцы колоннами подтягивали войска к фронту для нового летнего наступления. Но часто вдалеке от фронта внезапно вспыхивали жаркие схватки. Останавливалась колонна, фашисты очумело прыгали с машин, прятались в неглубоких кюветах и отстреливались.
— Партизанен! Партизанен! — слышались истошные крики.
Огромными чадящими факелами пылали на дорогах подожжённые машины. И пока гитлеровцы приходили в себя, пока их командиры кое-как собирали перепуганных солдат, чтобы отбить нападение, партизаны исчезали, чтобы снова нанести удар из другой удобной засады.
В эти дни доктор Корф плаксиво жаловался Фёдору Ивановичу:
— У нас, коллега, не хватает мест в госпитале, мы задыхаемся от раненых.
Доктор Бушуев с нарочитым удивлением спрашивал:
— Откуда могут быть раненые? Фронт далеко.
— Партизаны, партизаны, — говорил доктор Корф. — Они всюду, и я не вижу места, где бы их не было.
— Но позвольте, я внимательно слушал радио, читал газеты и верил, что армии фюрера удалось-таки зимой уничтожить всех партизан.
— Да, мне тоже хотелось верить в это, — вздыхал немецкий врач — Но факты, факты… Нет, мы не можем так воевать, мои нервы натянуты, как струна, и я порой чувствую, что не выдержу, — признавался он.
«Погоди, ещё не то будет», — радовался русский врач.
Однажды Зернов явился на приём к Фёдору Ивановичу в домашний кабинет. Он подождал в коридоре, пока доктор отпустит больных и, оставшись с ним наедине, озабоченно спросил:
— Как в лагере? Охранники ничего не подозревают?
— Нет, нет, Иван Егорович, всё, как выражается Николаев, пока в норме, — уверенно ответил Фёдор Иванович. После того безрезультатного обыска он действительно чувствовал себя в лагере прочно. Да и сами пленные делали всё, чтобы не подвести доктора Бушуева.
— Партизаны уже понемножку подтягивают силы, — сообщил Зернов. — Правда, силёнок у нас пока маловато, но представляете, какой будет отрядище, когда все наши товарищи из-за колючей проволоки перейдут к партизанам. Вы, Фёдор Иванович, тоже готовьтесь уходить. После того, как лагерь будет разгромлен, вам в городе делать нечего.
— Я понимаю, — согласился доктор Бушуев.
…У Безродного дьявольски трещала голова, как будто стягивали её ржавыми обручами. И всё из-за этого коменданта. Сегодня полковник Дикман опять вызвал его и зло сказал:
— Вы, доктор, слишком злоупотребляете моей добротой.