— Ладно! Я уж сама как-нибудь...
Однако в голосе ее уже слышались слезы, видно, он почувствовал это и смолк, снова вглядевшись в сумерки. Что-то там вроде серело в отдалении, но она не могла различить что, — одубевшими пальцами она вытирала глаза.
— Постой! — сказал он. — Гляди, стожок вроде? Действительно! А ну бегом!
Она тоже различила в сером ветряном сумраке сизые копны стожков на болоте возле кустарника. Передний стожок был совсем близко, в какой-то полусотне шагов — покосившийся, с заснеженным боком и черной палкой вверху, он явился для нее очень вовремя; ничего лучшего теперь, наверно, нельзя было и придумать. Антон, опередив ее, первым подбежал к стожку и, ощупав его бока, начал энергично выдергивать сено, чтобы забраться внутрь. Подбежав туда же, Зоська сунула в жесткое шуршащее сено свои онемевшие руки. Но пересыпанное снегом, настылое сено только студило, к тому же оно было туго спрессовано в этом стожке, и Антон, как ни старался, за десять минут сделал лишь небольшое углубление в его боку.
— Черт! Слежалось — не выдерешь. А ну дергай, тут вроде податливей, — указал он ей место в стожку, а сам побежал к следующему.
Зоська, кажется, совсем замерзала, хотя на этой стороне стожка было затишье от ветра, но мокрые ноги и бедра стыли жестоко. Руки, однако, стали согреваться в сене, из травяных недр которого вместе с душистыми ароматами трав как бы исходило накопленное за лето тепло. Она уже готова была втиснуться телок в небольшое образовавшееся под ее руками углубление, как издали снова донесся голос Антона:
— Эй, сюда иди! Слышь, топай сюда!
Голос был бодрый, призывный, она сразу почуяла в нем надежду и, бросив на снег горсть сена, побежала к соседним стожкам. Возле одного из них стоял Антон и, махнув ей рукой, тотчас куда-то исчез, вроде бы зашел за стожок.
— Сюда! Лезь сюда, — услышала она, подбежав ближе и едва различив в темноте черную дыру в округлом боку стожка, откуда доносился приглушенный голос Антона:
— Зачем дергать, когда готовое ложво есть. А ну, лезь. Хотя погоди — я вылезу.
Он задом выбрался из сенной норы, и она, недолго раздумывая, нырнула в ее душистую темноту, обещавшую какое ни есть укрытие от леденящего ночного ветра. Она уже совсем коченела и не чаяла согреться.
— Вот будем сушиться. Что — еще холодно? — подобревшим голосом говорил он, забравшись следом и шурша сеном у входа. — Ничего! Надышим, знаешь, как тепло станет! Только ты раздевайся. Раздевайся, раздевайся, скидывай с себя все мокрое. Да, вот еще... На мой кожух — укройся. А я лаз заделаю. Тепло будет, посмотришь.
Стуча зубами, она поспешно устраивалась в этом гулко шуршащем, полном травяных запахов укрытии, стараясь не думать о возможных последствиях этой ее ночевки. Кое-как сняла с ног мокрые сапоги, развернула портянки и сунула ноги в ласковое тепло кожушка. Антон тщательно заделывал сеном лаз, и она, недолго размышляя, стащила с себя все мокрое, что только можно было стащить, туже завернулась в кожушок и, все еще дрожа и крупно вздрагивая, никак не могла найти положения, чтобы скорее согреться.
— Вот это ночлег! — удовлетворенно сказал Антон, с шумом устраиваясь рядом. — А что? Не хуже, чем в землянке, правда?
— Правда, — тихонько сказала она и, подумав, спросила: — А ты... по своему заданию или как?
— Я? — неопределенно переспросил он, подвигаясь поближе, вплотную к ее поджатым ногам. — Да почти что по твоему.
— Это как — вместе, значит, пойдем?
— Безусловно. Не возражаешь?
— Нет, что ты!
Зоська горестно вздохнула. Если бы не те ее нелепые страхи, все могло оказаться удачнее и даже интереснее, они бы заночевали в деревне, при людях, а не в этой поре, где хотя и теплее, чем в поле, но... Она, не шевелясь и почти не дыша, в три погибели скорчилась, забившись в самый конец этой прорытой кем-то норы. Все-таки в таком положении они очутились впервые, и она боялась этого непривычного и такого близкого соседства с этим, в общем, симпатичным, хотя и мало ей знакомым мужчиной. Хотя бы он не начал к ней приставать, она просто не знала, как повести себя с ним. С одной стороны, она была обязана ему, вытащившему ее из воды, устроившему в это убежище, согревшему своим полушубком. А с другой — кто знает, что у него на уме. Надо бы от него держаться подальше и вести себя по возможности строже.
— Ну как, греешься? — заботливо спросил он, все ближе придвигаясь к ее мокроватому, настылому боку. Голос его прозвучал совсем не так, как на пойме, — это был совсем другой голос, с нотками доброты и сочувствия, каким его Зоська привыкла последнее время слышать в лагере.