— Друг мой, вы не можете ее предотвратить, — сказал защитник. — Поймите, ни я, ни вы не можем больше ничего сделать.
— И это тот плод, который мы вкушаем? — задал вопрос профессор. — Сок его оставляет оскомину. Я ведь тоже не настоящий американец, однако меня не тащат в полицию и не бьют там до тех пор, пока я не ослепну от собственной крови. А ведь негр всего только ходил в пикете. Моя вина куда страшнее: я накинулся на одного из самых высокопоставленных лиц в стране и обозвал его лжецом и палачом. Однако я за это не понес наказания. И вдруг я понял, что наказание у нас и в самом деле положено только «угнетенным», как называет их Ванцетти, а мы смеемся над этим непривычным словом и осуждаем людей на смерть только за то, что они красные, и ни за что другое. Великим мира сего был брошен вызов, и за эту дерзость сапожник и разносчик рыбы заплатят жизнью. Но отчего вдруг поднялся такой ропот? Ведь столько людей умирало в молчании, а мы с вамп и пальцем не двинули в их защиту. Теперь нас мучит совесть, однако не пройдет месяца, и мы снова заживем как ни в чем не бывало в кругу богатых и власть имущих. Я заплачу недорогую дань — меня выгонят из университета, но частная практика даст мне вдвое больше денег, а моими клиентами будут те, кто убил Сакко и Ванцетти. Я же пытаюсь утверждать, что руки у меня чисты…
Защитник прислушивался к его словам с почтительным вниманием, хотя ему и было слегка неловко от такой неожиданной вспышки откровенности; это был янки средних лет, человек рассудительный, честный и очень знающий. Он принял участие в процессе не ради славы или денег, а потому, что его вынудила, легко уязвимая совесть.
— Я никогда не соглашался с их взглядами, — сказал он. — Я человек консервативный и этого не скрываю. Но запах крови мне всегда был противен. А то, что с ними делают, вызывает во мне глубочайший стыд, ибо это обыкновенное убийство. Но, может быть, еще есть надежда. Пойдемте со мной в тюрьму, прошу вас…
Он долго уговаривал профессора, и тот, наконец, согласился.
Был летний вечер, и по дороге в тюрьму они прошли мимо резиденции губернатора, возле которой по-прежнему расхаживали пикетчики; многие из них невесело здоровались с ними. Высокая молодая женщина — ее имя и стихи знали во всем мире — схватила защитника за руку.
— Вы ведь сделаете что-нибудь? Еще не поздно, правда?
— Я сделаю все, что смогу, дорогая.
Шесть женщин шагали по тротуару и плакали; они несли плакаты, на которых было написано: «Мы — текстильщицы из Фолл-Ривер, штата Массачусетс. Горе власть имущим Новой Англии, если Сакко и Ванцетти погибнут».
На тротуаре неподалеку седой старик держал за руку внучонка; он что-то объяснял малышу шепотом и жестами; но когда мальчик заплакал, старик сказал ему нетерпеливо: «Не плачь, не плачь, твои слезы не помогут».
— Пойдем скорее, — сказал защитник, увлекая за собой профессора. — Мне нужно поспеть к назначенному часу, я не могу опаздывать.
— Да, сегодня нельзя опаздывать. Что это? Что это значит? Мне кажется, что даже когда Христос нес свой тяжелый крест на гору, человечество не испытывало такого горя. Что погибнет в нас, когда эти двое умрут?
— Не знаю, — тихо сказал защитник.
— Может быть, надежда?
— Не знаю. Надо спросить Ванцетти.
— Это жестоко.
— Почему жестоко? Нисколько.