— Разве я когда-нибудь так говорил, Бартоломео? Ведь никто еще не сказал решающего слова насчет того, что же хорошо и что плохо. Я верю во всевышнего, который взвешивает добро и зло на своих собственных весах, и я никогда не поверю, что человеку некому пожаловаться, кроме губернатора штата Массачусетс.
— Вы в это верите? — Голос Ванцетти упал и стал приглушенным, полным тоски. — А я вот совсем не верю. Я часто себя спрашиваю, почему столько хороших людей не верит в вашего бога и в ваш страшный суд? А те, кто верят, никак не меньше боятся смерти.
— Тем не менее, — сказал защитник, — я верю твердо и бесповоротно, что, кроме нашей земной, есть еще и другая жизнь.
Профессор уголовного права посмотрел на своего спутника. В голосе защитника была твердая вера, в его глазах, глядевших на Ванцетти, не было и тени сомнения. Он был очень честный человек, этот защитник, несмотря на свою самоуверенность и прямолинейность. Он дрался, как лев, в последний период процесса и так и не сдался. Невзирая ни на что, он верил в себя, в своих друзей, в свою касту и в свой класс, в свою философию, в свое имущество и счет в банке, и эту веру ничто не могло поколебать; а вот теперь он провозгласил и свою веру в загробную жизнь. В каком-то смысле профессор завидовал своему коллеге, ибо у профессора сегодня не было непоколебимой веры во что бы то ни было; не мог он также укрыться за верой в непоколебимость бытия. Но когда он перевел взгляд с защитника на Бартоломео Ванцетти, он вдруг увидел, что уверенность итальянца была нисколько не меньше уверенности защитника. Даже теперь, когда Ванцетти произносил последние слова, голос его не задрожал и не прервался. Он сохранял спокойствие, и крупные, пластичные, как у статуи, линии его благородной головы по-прежнему выражали непостижимую душевную ясность. Она-то и запала больше всего в память профессору, тревожила ее, ворошила в ней давным-давно забытые образы. Снова и снова ощущение этой удивительной ясности подталкивало к порогу сознания чей-то образ и чьи-то слова, а потом память о них опять ускользала и становилась недостижимой.
Профессору мучительно захотелось сказать Ванцетти что-нибудь такое, чего тот еще сегодня не слышал. Может статься, думал он, их посещение Сакко и Ванцетти будет последним соприкосновением этих несчастных с внешним миром, и его терзало чувство стыда за то, что оно свелось всего лишь к только что оконченному разговору. Он слишком хорошо знал, как это бывает в жизни, и не мог поверить, будто сейчас, в те несколько минут, которые им еще остались, будет произнесено какое-то решающее слово, магическое заклинанье, и все же продолжал искать в своей памяти что-то неуловимое, что, казалось, он вот-вот припомнит, — какую-то совсем особенную мысль, великолепное высказывание, где будет выражена не только вся сущность жизни этих двух людей, но и заложена уверенность в том единственном бессмертии, в которое он сам безусловно верил.
А Ванцетти все еще раздумывал о насилии.
— Как странно, — говорил он, — что вы пришли ко мне сюда, чтобы предостеречь меня от насилия. Я стою в камере и жду смерти, а вы приходите просить меня отказаться от насилия. Разве я волшебник и могу вызвать насилие, как духа из бутылки? У меня нет такой власти. Насилие неизбежно, когда слишком большой груз наваливают на спину народу. Чем вы можете похвастаться? Миром, который вы создали? Может, вы скажете, что в этом мире нет насилия? На суде прокурор проклинал нас с Сакко за то, что мы не хотели участвовать в войне, которая погубила двадцать миллионов человек. А в насилии обвиняют нас с Сакко. Хорош же ваш мир, где жизнью пользуются очень немногие за счет пота и крови большинства людей. Весь ваш мир — это сплошное насилие. Вы — мой друг, и, поверьте, я люблю и уважаю вас за все, что вы для меня сделали, но я ведь знаю, что этот мир — ваш, а не мой и не Сакко. Когда-нибудь он будет другим. Но станет ли он другим без насилия, в этом я сомневаюсь… Вы ведь распинаете Христа снова и снова, сколько бы раз он к вам ни пришел. Сакко слушает каждое слово, которое я говорю, он простой человек и плохо говорит по- английски, но Сакко добр и чист душой, как Христос, а вот очень скоро ему придется умереть…