– Джон Смитсон, – представился он. – Тысяча девятьсот двадцать первый – тысяча девятьсот шестьдесят третий.
Не так уж я оказался далек от истины.
– Личный идентификационный номер?
– Три-четыре-пять-ноль-ноль-ноль-восемь-семь-шесть-шесть-один-два-два-девять-девять-три-три-три-три-четыре, – отчеканил он.
Из новеньких, подумал я, недавно из чистилища. Те, кто провел у нас много времени, уже не помнят своего номера. И нечасто приходят ко мне на прием.
– Жалобы, предложения, пожелания? – осведомился я.
– Жалоба, – сказал он.
– Вот так всегда, одни жалобы. – Я вздохнул, вытаскивая из секретера соответствующий гроссбух, разумеется, самый толстый. Мертвые любят пожаловаться, и каждую их жалобу, даже самую пустяковую, приходится регистрировать. В других кругах подобные мне бюрократы уже давно обзавелись компьютерами, но до нас эта тенденция докатится еще не скоро, вот и приходится иметь дело с бумажками. – Внимательно.
– Что «внимательно»? – не понял он.
– Слушаю вас внимательно, – пояснил я. Не привык он еще к нашему жаргону. – На что будете жаловаться?
– На режим, – сказал он.
– На режим так на режим, – сказал я. – Что не так с режимом?
– В моем личном приговоре указано, что в течение первых трех тысяч лет я должен принимать серные ванны, – сказал он.
– Приговоры выношу не я, – сказал я. – И обжалованию они, как вы знаете, не подлежат.
– Да, но дело в том, что с самого начала моего пребывания здесь я вынужден принимать ванны из кипящей смолы.
– Вот как? – спросил я. – А разве есть разница?
– И огромная! – с жаром воскликнул он. – После серной ванны гораздо проще отчистить костюм.
– Откуда вы знаете? – спросил я. – Если с самого начала принимаете только смоляные?
– Коллеги рассказывали, – сказал он.
– Вот так, значит, – сказал я, делая соответствующую пометку. – Вы пытались жаловаться по месту непосредственного пребывания?
– Да, конечно, и не один раз.
– И что вам ответили?
– Что серу не завезли.
– Бардак, – пробормотал я. – Кто ваш куратор?
– Демон третьего уровня Бельфгор.
– Знаю такого, – сказал я. – Уже не первая жалоба на этого индивидуума.
– Так вы примете меры?
– Конечно, – сказал я. – Будьте уверены, я отправлю соответствующий запрос в отдел снабжения в ближайшие сто лет. И если в ответе будет сказано, что смола прибывает регулярно и речь идет о нецелевом ее использовании, то я буду вынужден принять самые строгие меры. Вы свободны.
– Сто лет? – опешил он.
– Сто лет, – подтвердил я.
Видно, господин Смитсон еще так до конца и не понял, куда он попал, и не представляет, как здесь делаются дела.
– Но это же очень долго, сто лет, – сказал он.
– Куда вам спешить? – спросил я. – У вас впереди – вечность.
– Вечность, – пришибленно повторил он.
– Вечность, – подтвердил я. – Следующий!
– Я буду жаловаться, – сказал он. – Я свои права знаю.
– Жалуйтесь, – согласился я. – Только хочу вас предупредить, что сроки рассмотрения жалоб нижестоящей инстанцией измеряются тысячелетиями.
– Я этого так не оставлю!
– Как вам будет угодно.
– Я до самого верха дойду!
– Низа, – поправил я.
– В смысле?
– У нас тут перевернутая вертикаль власти, – сказал я. – Вы сейчас как раз на самом верху.
– Не важно! – крикнул он. – Я все равно со всеми вами разберусь, мерзавцы!
– Вы покинете мой кабинет сами или мне вызвать охрану?
– Пошел ты, – сказал он, но пошел сам.
Попытался хлопнуть на прощание дверью, но это у него не получилось, ибо она открывалась в обе стороны.
Я налил себе кофе, сделал пометку относительно Бельфгора и его махинаций, но убирать гроссбух не стал. Насколько я знаю природу грешников, он мне сегодня еще не раз понадобится.
Следующим был мой старый знакомый, Пандуикс. С нами он уже не первую сотню лет, и все равно время не отбило у него привычки жаловаться. Склочная душонка, надо сказать.
– Здорово, – сказал он.
– Привет. – Говорить о здоровье с мертвыми не очень-то вежливо. – С чем на этот раз?
– Ты же знаешь, тварь, кто я такой?
– Знаю, – сказал я. – Пожалуйста, не называй меня тварью.
– Тварь смердящая ты и есть, – сказал он.
– Может быть, и есть, – сказал я, – но называть меня так неполиткорректно.
– Пошел ты с этим самым знаешь куда?
– Догадываюсь, – сказал я. – Чем тебе опять не угодили?
– Я, если ты помнишь, друид.
– Помню, – сказал я. – Идолопоклонник.
– Сам ты это самое, – огрызнулся он.
– Секта, поклоняющаяся деревьям, – сказал я. – Идолопоклонники. У тебя и в приговоре так написано. Серьезное преступление. Ну да ты знаешь.
– Я сейчас не о приговоре с тобой разговаривать пришел.
– Так скажи о чем, и мы побыстрее закончим.
– Куда ты торопишься? – спросил он. – У тебя впереди – вечность.
Вот так вот. Удар ниже пояса.
– Там кроме тебя еще куча желающих, – сказал я.
– У них тоже впереди вечность.
– Разумно, – сказал я. – Сыграем партию в шахматы?
– Не откажусь.
У меня в столе несколько комплектов для этой игры. Сейчас я достал тот, фигурки которого были вырезаны из слоновой кости, а доска современная, пластиковая. Играть деревянными фигурками друид отказывался наотрез.
Мы расставили фигуры, разумеется, я играл черными, поэтому он сделал первый ход.
Не знаю почему, но шахматы в аду – самая популярная из игр, придуманных смертными. Наверное, из-за своей метафоричности. Черные – белые. Но она развивает мышление и помогает коротать вечность, так что увлечение шахматами не преследуется.
Хотя при жизни друид в шахматы не играл, игроком он был неплохим. Мы с ним оба были участниками чемпионата внешнего круга, я в разряде демонов, он, разумеется, грешников, так что официально сразиться нам еще не удавалось. Он был слишком нетерпелив, и его дисквалифицировали до абсолютного финала, в котором чемпионы сражаются между собой, а я выменял свое право играть в финале на внеочередной отпуск.
Он всегда играл от атаки, каждым ходом обостряя ситуацию, я же предпочитал позиционную игру. На тринадцатом ходу он пожертвовал слона, на двадцать шестом мы разменяли ферзей. К сорок шестому ходу, когда фигур на доске заметно поубавилось, я предложил ничью. Он согласился.
– Еще разок?
– Совесть имей, – сказал, я. – Зачем пришел-то? Просто скучно стало?
– И это тоже, – признался он. – Все-таки отгул дают, если жалоба обоснованна.
– А она обоснованна? – спросил я.
– Конечно.
– И чем же?
– Моими религиозными убеждениями.
Я вздохнул:
– Ты – идолопоклонник.
– Я – друид.
– Это я уже слышал. В чем проблема?
– В новеньком. Понимаешь, у нас в триста сорок шестом котле уже своя, устоявшаяся компания, мы друг друга знаем давно и уважаем чужие интересы. Конечно, я не ретроград, не консерватор и всегда приветствую свежие вливания, пусть и уходит пара-другая десятков лет на притирку, но этот новенький уже ни в какие ворота не лезет!
– Да? – заинтересовался я. – А что в нем такого?
– Я – друид, – сказал он.
– Знаю.
– А он – дровосек.
– Ну и что?
– Как это, ну и что?
– Ну, – сказал я, – ты – друид и любишь деревья. Он тоже любит деревья, но по-своему. Дровосек – это ведь то же самое, что и гомосек, только с деревьями?
На самом деле я знал, что это не так, и просто подтрунивал над вспыльчивым друидом. Не мог отказать себе в столь маленьком удовольствии.
– Дровосек, – отчеканил он, – это тот, кто рубит деревья.
– А, – сказал я.
– Деревья являлись самым святым для меня при жизни, – сказал друид. – А этот малый из Канады, кажется, расписывает, как он валил столетние клены при помощи этой, как ее…