Ты — такой же, как затаившиеся под кустами звери, ты ничем не лучше их, теперь-то ты точно знаешь, что не лучше. В ходе развития племени развивалось не то, что должно было развиваться. Развивалось сознание, которое помогает тебе с упорством муравья ползти, пока ползется, по своей жизни; развивались желания, пестрое разноцветье которых заслоняет тебе скучную реальность. Сознание вместе с желаниями закрывают перед тобой то знание, делающее тебя человеком, что, если смотреть на суть, ты в ходе развития племени не продвинулся вверх ни на дюйм. Мир движется к чему-то, считаешь ты, движется в хорошую сторону, к лучшим мирам, но что могло быть лучшим, если ты-то не стал лучше, не стал выше, чем твои пращуры, от которых остались лишь сгнившие кости да примитивные каменные орудия.
Откуда тебе знать, кто я такой. Ты хочешь исследовать мои раны. Хочешь копаться в дыре, что зияет в моей руке, хочешь узнать, я ли это. Ты уверен, что обнаружишь первопричину моего плачевного состояния, если вложишь пальцы в рану, пробитую в моей грудной клетке, — тогда ты сможешь нащупать то, что привело меня сюда. Ты хочешь найти мою историю, ищешь сказку, которая выведет тебя отсюда, которая вознесет подземный гараж на воздуси, а то и на небеса, туда, куда католики помещают свой рай. Но у меня нет ран, меня привели сюда не обиды, просто я — здесь. Я здесь, потому что захотел быть здесь. Не у всего есть причины, но ты не можешь вынести, что у чего-то нет причины, что ты не можешь ткнуть пальцем в ту роковую ошибку, которая вышибла меня из прежней жизни и поставила на эту стезю. Ты хочешь увидеть какой-нибудь знак, как на шоссе, когда там образуется пробка: ты боком-боком продвигаешься до тех пор, пока не доберешься до места, где случилась авария или сужение проезжей части, которая в конечном счете и объяснит, почему остановилось движение. Но сейчас ты ничего не найдешь, ничего такого, что помогло бы тебе в дальнейшей жизни, дескать, видишь, я же сказал, так жить неправильно, и вот тебе результат, вот к чему привела неправильная жизнь. Нет у меня никаких ран; тот, у кого раны, он — другой человек, он не здесь работает, не в подземном гараже.
Зачем ты приехал сюда? Зачем ты приводишь сюда свою машину? В театр собрался? Есть здесь поблизости один театр. Кто ты такой: зритель или знаменитый актер? Оставишь здесь машину, а сам пойдешь на репетицию? Наверно, готовится какой-то спектакль, который позволит тебе отвлечь внимание зрителей от того, что происходит вокруг? Неужто ты кому-то интересен? Неужто кто-то придет смотреть, как ты кривляешься, в гриме и в дурацком костюме, на сцене? Им скучно, вот почему они приходят. Я вижу, как они выбегают из гаража, потому что у них нет сил оставаться внизу, разве что на пару минут, или потому, что опаздывают.
Я тоже мог бы стать актером, только не захотел. Не хотел каждый день притворяться кем-то, не тем, кто я есть. Мне хватало того, кем я был на самом деле. Но теперь у меня и этого нет. Я все бросил. Директор института не мог понять, в чем дело; не понимали и те, с кем я работал. Что с того, что они по горло сидят в современной физике, где может случиться что угодно и когда угодно, — но они все-таки ищут объяснение, ищут причины, хотя никаких причин нет. Я пришел домой, посмотрел на тех, кто там живет. Дети, мои дети. Я смотрел на них, вспоминал чувства, которые испытывал к ним, когда они были маленькими, но в которых они больше не нуждаются, потому что у них теперь иные интересы, иные устремления, а я со своими чувствами только сбиваю их с толку. Это — как путы на ногах, путы, которые удерживают их в моем мире. Я видел, как они бьются в этих путах, которые я, вместе с их матерью, сплетал, не жалея сил. В путах квартиры, где они выросли, в путах распоряжений матери и отца, в путах воспоминаний, которые отгораживают их от новых впечатлений, потому что за каждым их шагом брезжит некая смутная догадка: а ведь этот шаг мы когда-то сделали со своими родителями, и тогда мы были такими веселыми, — и они уже не радуются, что могут сделать этот шаг снова.