Заботливое и внимательное воспитание напрочь лишает их способности во взрослой жизни быть открытыми радости; вся их жизнь пройдет, омраченная тенью сознания, что им не дано узнать, почувствовать еще хотя бы раз то счастливое беззаботное состояние, которое доступно ребенку. Людей, страдающих таким болезненным отклонением, полюбить невозможно. А если все же найдется кто-то, кто будет столь опрометчив и на это отважится, они всегда будут, явно ли, про себя ли, ставить ему в вину: вот-де, когда я с мамой и папой… И в конце концов человек этот сбежит от них, потому что кому же охота, вместо того чтобы жить реальной жизнью, все время сражаться с какими-то призраками детских воспоминаний. Дети эти вырастут людьми одинокими, и главное, что они будут носить в себе, — это раздражение, которое человек одинокий испытывает по отношению ко всему миру, и никто не сможет с ними выдержать даже одного часа, потому что они, из гипертрофированного чувства справедливости, вечно будут критически оценивать любую другую жизнь.
Я видел эту клетку, которую сам когда-то с таким старанием сооружал из чистого доброжелательства и любви. Я видел путы, в которых они бьются, не умея справиться с бесконечным количеством воспоминаний, нагроможденных в их головах, и воспоминаний, накопленных в предметах, которыми заставлена их квартира, в альбомах и грудах фотографий, не поместившихся в альбом. И тогда я собрался с духом и занялся этими фотографиями: выбросил те, на которых был я, а был я на очень немногих, ведь большинство из них я сам же и делал, я был тот, кто не переживал события, а наблюдал их со стороны, через объектив фотоаппарата.
Вот и все, конец, сказал я себе, не хочу больше быть стражем в этой тюрьме чувств, будьте свободны, пускай лучше на месте отца зияет пустое место, чем вечно присутствующая там воля. Будьте свободны, как и я стал свободным, когда наконец избавился от присутствия моего отца. Потом я взял пару вещей, столько, сколько вошло в небольшую дорожную сумку. С этой сумкой дети ездили на экскурсии с классом, в ней легко помещалось все, что нужно было на три дня, а теперь поместилось все, что мне может так или иначе понадобиться в ближайшее время. Сложив сумку, я вышел в кухню. Жена стояла спиной, у газовой плиты, что-то помешивая в кастрюле. Она не видела сумку у меня в руках; я сказал: ну, тогда все твое, кроме меня. Она не поняла. Поужинаешь, спросила она, перед тем как… Именно это она сказала, потому что ужин как раз был готов. Я ответил, что не хочу есть. Она повернулась и посмотрела на меня. Это из-за той женщины, сказала она и стала что-то говорить о моем возрасте, о преувеличенном самолюбии, связанном с возрастом, об этом обычном недостатке, которым страдает каждый, то есть каждый мужчина. Она говорила то, что говорит любая жена. В словах ее не было ничего нового или чего-либо, относящегося к конкретному человеку, конкретно к нам и к нашей ситуации.
Ты как раз в том возрасте, сказала она, когда мужчины, мучимые тщеславием, из-за какой-нибудь женщины запутывают вокруг себя все, чтобы в скором времени потерпеть катастрофу, которая страшнее всех прежних. В шестидесятилетием возрасте они еще могут вкалывать ради новых детей, ну и ради молодой жены, которая к этому времени уже поймет, до чего скучно проводить жизнь с пожилым мужчиной, его едва можно оторвать от телевизора, и любое занятие, которое для более или менее молодой женщины приятно, для старого мужчины или неинтересно, или, в силу угасающих физических возможностей, нереально; тем более что все это у него уже было. Я бы ни за что такого старого мужа не выбрала, сказала она. Правда, через какое-то время, продолжала она, для этой женщины тоже станет удобной и привычной надежность, ради которой она выбрала пожилого мужа, к тому же у нее будет право, по существующим законам, на половину нажитого вместе состояния. Уж ты поверь мне, сказала моя жена, она очень быстро это поймет — и тогда начнет поглядывать на более молодых мужчин, которые, конечно, что говорить, охотно откроют душу такой женщине, ведь они наверняка будут думать, зная о ее старом муже, что она никогда в жизни не была по-настоящему удовлетворена. Сидя в корчме, перебивая друг друга, они будут спорить, кто первый ее заполучит. Да там, поди, паутину надо сначала снять, скажут они, и будут ржать во все горло, ну а еще будут расхваливать ее грудь. В общем, тогда старому мужу, каким ты станешь, придется покупать всякие подарки, платья, устраивать экзотические поездки, всё для того, чтобы женщина осталась с ним, не судилась бы из-за имущества и из-за детей, чтобы семья сохранялась хотя бы формально. От всей это суеты, от множества всяких задач и программ мужчина в конце концов настолько вымотается, что, надо думать, вздохнет с облегчением, когда придет время ему умирать.