— Кости и у молодых к непогоде ноют,— пытался успокоить отца Андрей.
— У меня, сынок, и сердце болит. Давно уж.
— Ну как давно? Когда ты впервые почувствовал?
— Не помню, когда меня первый раз прихватило.
Годов эдак двадцать прошло. Сидел я на лавочке, с бабами калякал, а оно как тиснет. Света не взвидел! Думал, конец, богу душу отдам.
Самарин повеселел. Двадцать лет прошло!..
— А отчего оно, сердце, болит?
— Мало ли причин для него! Переутомишься, на воздухе не бываешь — вот и причины! А все больше от волнений разных.
— Лечиться, надо, отец. Поезжай на курорт, в санаторий.
— Будто не бываю на них, на курортах! Нет, сынок, если уже безглазая заносит косу — удар не отведешь.
Сидели молча.
Вышел из кухни с письмом в руке Хапров. На впалых стариковских щеках его светился румянец, в зелено-серых глазах поблескивали зайчики.
— Радость у меня, друзья! — потрясал он конвертом.— Письмо из Ленинграда получил, «Русскую масленицу» музей покупает.
— Что это, «Русская масленица»? — спросил Андрей.
— Полотно у меня есть такое. В Англии писал. Десять лет трудился. В нем — вся боль души и любовь к России. Теперь в музее будет... на видном месте. Как хотите, но мне это приятно. Горжусь!.. Горжусь, господа!..
Он так и сказал: «Господа!..» И распрямил грудь, откинул назад голову. Вышло у него это непроизвольно, незаметно для себя и других — естественно и просто. И Андрей понял: Святополк Юрьевич сообщил им очень важную в своей жизни новость. Конечно же, создавая картину, он думал о её судьбе, мечтал о завидной доле. И доля эта пришла — явилась, как желанная награда за труд, признание таланта и благих намерений.
«Вот если бы и моя машина пошла в серию, была бы внедрена повсюду»,— подумал Андрей.
Подошел к Хапрову, сказал:
— Поздравляю вас, Святополк Юрьевич.
— Да, я очень рад. Очень. Особенно тому обстоятельству, что признание нашла «Русская масленица» — сюжет глубоконародный, национальный. Это моя победа, господа... Победа!.. Сегодня — на нашей улице праздник! И уж будьте спокойны: мы сумеем отметить это.
Илья Амвросьевич тоже подошел к Хапрову, пожал ему руку, сказал:
— Значит, Юрьевич, хорошо ты нарисовал картину, коль её в музей приняли. Поздравляю тебя душевно, поздравляю. И назвал ты её хорошо — «масленица». По-русски назвал, по-христиански. Позволь тебе руку пожать, Юрьевич...
Старик уважал Хапрова за почтительное отношение к старине.
Просияв глазами, Илья Амвросьевич добавил:
— Были времена, Юрьевич, блюли русские люди празднички.
— Мы в Англии, стране туманной, ни один праздник не пропускали. А масленица придет — всю неделю пировали. Понедельник — встреча, вторник — заигрыши, среда — лакомства, четверг — уж не помню, как назывался, пятница — тещины вечерки... Отец, царство ему небесное, бывало, говорил: «Масленица— объедуха, деньги приберуха». Но картину я, конечно, рисовал с русской масленицы. Я и доныне в подробностях помню, как в деревне мы её встречали.
Хапров в задумчивости поднял голову, устремил взгляд в окно.
Михаил Данин, уставший, но довольный приемом зрителей, вышел из Дворца культуры горняков. Его поджидали с машиной «Волга» Арнольд Соловьев и Зина.
В машине Арнольд объявил:
— Едем к Хапрову и Самарину.
— Благодарю. Я очень хочу побывать у кого-нибудь дома.
Михаил повернулся к журналистке:
— Надеюсь, Зина, ты тоже?
Зина неопределенно повела плечом и ничего не ответила. Она только сегодня узнала адрес Самарина и узнала также, что художник Хапров, к которому у нее с Арнольдом были профессиональные дела, по случайному обстоятельству живет у Самариных. Зине такое совпадение понравилось. Она хотела встретиться с Самариным,— боялась, что не выкроит время и уедет из Степнянска, не повидав Андрея.
— Удобно ли заявляться в такой поздний час? — сказала она, покачиваясь в углу заднего сиденья.
— У русских простых людей принято ходить в гости вечерами,— не поворачиваясь, с переднего сиденья ответил Соловьев.
— Но у простых людей принято и говорить: незваный гость хуже татарина,— возразила Зина, делая нажим на слово «простых» и явно желая уязвить Арнольда, которого она с первых дней знакомства, ещё в Москве, невзлюбила за его хамоватое к ней обращение.
Соловьев с минуту молчал, будто не слышал слов журналистки, затем достал из папки свежий номер московской газеты, ткнул пальцем в обведенную заметку, подал Зине. В заметке сообщалось, что художественный совет ленинградского музея принял решение купить картину художника С. Ю. Хапрова.
— Я должен о нем писать сегодня же,— повернувшись к Зине и сверкнув очками, сказал Арнольд.
Когда въехали в старый поселок металлургов, шофер, увидев впереди себя женщину в черной шубке и белой шапочке, остановился, спросил адрес Самарина. В тот самый момент из машины вышел Соловьев и радостно воскликнул:
— Мария Березкина! Я вас сразу узнал. Здравствуйте!..
Михаил и Зина через окно без стеснения рассматривали незнакомку.
— Я тоже к Самарину,— сказала Мария,— могу вас проводить.
— Вот кстати! — воскликнул Арнольд, раскрывая дверь автомобиля.— Садитесь и везите нас.
И только Мария села и машина тронулась, Арнольд повернулся к ней. Смешно тряхнув бородой, он продолжил:
— Я вас видел на репетиции... Всего один раз, но тотчас же узнал. Я бы вас и в Москве, в любой сутолоке...
— Арнольд! — прервала его Зина.— Будь элементарно вежлив: представь нам даму.
— Ах да! Прошу прощенья. Артистка местного театра Мария Березкина. А это... мои друзья и коллеги...
— Я была на вашем концерте,— пожала руку скрипачу Мария.— Вы пользуетесь большим успехом. Поздравляю вас. Но вот мы и приехали.
Арнольд, как у себя дома, распахнул калитку, жестом пригласил женщин и Михаила. Мария шла неохотно. Она была озадачена таким оборотом дела, но у нее не было иного выхода. С замиранием сердца представила она момент встречи с Андреем. И этот момент наступил немедленно: дверь растворилась, и на пороге показался Андрей.
— Маша! — сказал он тихо.
— Я не одна.
— Вижу.— Андрей обратился к гостям: — Здравствуйте! Проходите, пожалуйста!
Вошли в дом.
Самарины ели.
Из-за стола навстречу гостям поднялся Святополк Юрьевич. Чуть наклонил голову, представился:
— Художник Хапров. С кем имею честь?..
Церемониал знакомства продолжался недолго. Илья Амвросьевич принял у гостей плащи, попросту, по-русски рассадил всех за столом. Принес бутылку водки и, налив по большой рюмке, предложил выпить штрафную. Когда же улеглась сутолока первых минут, инициативу в беседе стал понемногу забирать Арнольд Соловьев. Он с аппетитом ел, энергично встряхивал головой, старался говорить громко и фамильярно. Было видно, как он из-за толстых, сверкавших в электрическом свете очков кидал быстрые, возбужденные взгляды на Марию, сидевшую между Хапровым и Ильей Амвросьевичем. Вообще, было заметно магнетическое действие Марии на молодых людей. Андрей ломал голову над целью её визита. Он до неприличия часто смотрел на нее и, естественно, не мог быть со всеми одинаково внимательным.
— Вы мне расскажите историю создания «Масленицы»,— говорил Арнольд, обращаясь к Хапрову.— Я напишу о вас статью в газету, а затем брошюру, книгу. Я вас прославлю.
— Написать обо всем можно,— добродушно улыбался Хапров.— Чехов готов был написать рассказ о чернильнице. Важно, как написать, что написать. Обо мне в Англии тоже печатали в газетах, но иной раз такое, что лучше бы уже не писали.
— Мы напишем хорошо,— самоуверенно заключил Арнольд. Он начинал пьянеть и не слышал, не чувствовал глубокого подтекста в словах старого художника.— Мы вас подадим как истинно русского художника, патриота России, радеющего за исконные традиции, святую старину.
Соловьев проговорил эту фразу только потому, что она быстро пришла ему на ум и показалась эффектной, но затем, обдумав её, он про себя решил, что надо как-то иначе преподнести читателю статью о художнике, избравшем для своего творчества прошлое. Мысли о патриотизме он не хотел бы навевать своим читателям; ему по душе другая мысль: копайтесь в старом, чтобы не видеть нового.