Это как из дома выходишть, думаешь, всё в порядке. А предчувствие говорит – нет, не всё. Ну, проверяешь в пятый раз – утюг выключен, балкон закрыт, ключ во внутреннем кармане, проездной вот тоже на месте. А предчувствие всё не отпускает. Подумаешь в сердцах – да глупости всё это, ничего не забыла, пора в путь. А потом, вечером, в метро уже, по дороге домой, вдруг отчётливо вспоминаешь: сегодня горячую воду обещали дать, а кран в ванной, наверное, открыт на полную катушку…
К вечеру я ждала своей станции с таким же ощущением – чтобы не пугать соседей тревожным видом, вышла из купе. Стояла в коридоре у окна и пусто смотрела на убегающую вдаль натуру запада. Яркая синева дня быстро уступала место мягким сумеркам. Лучи заходящего солнца уже не слепили глаза, только багровая громада всё ещё неловко теснилась у самого горизонта. А предчувствие не только не отпускало, но и становилось всё отчётливее – что-то ждёт впереди… Привокзальная площадь маленького райцентра густо облеплена частными лавочками и автобусными прицепами – танарами. Это всё были коммерческие магазинчики. Как грибы после дождя, нет, как мошкара на тёплой сырости, расплодились они здесь, особенно в три последних года их много стало… Народ с перрона неспешно расходился. Следующий поезд – местная электричка, почти через час. Суетливо сновали пока ещё множественные «таксисты» – мужички, у которых имелся свой автомобиль. Обернувшись ближним рейсом, спешно подбирали оставшихся. Однако желающих воспользоваться сомнительными услугами местного частного сервиса было теперь совсем не густо – доехать до ближайшей деревни на местном такси стоило дороже раза в два, чем вся дорога от Москвы на поезде. Но и – куда деваться? Теперь, последние лет семь, уже никто никого не подвозил на попутках, хотя машин стало раза в три больше.
Я приценилась у одного, другого, нет, столько «лишних» денег у меня не наличествует. Спросила, что так дорого. Мне ответили:
– Я хозяин, моя и цена. Не ндра, так и не ехай. – Совесть-то надо иметь. Вы и со своих так берёте? – спросила я у другого.
– Свои на такси не ездят. У своих и своя тачка имеется.
– Но это же обдираловка! – продолжала взывать к давно усопшей совести я.
– Ободрать городского – дело святое, ответил, засмеявшись, хозяин старого «вольво» цвета молодой крапивы. – Особливо ежели москвич.
– Точно. Можно и похвастать среди своих, – поддрежал его товарищ, но всё же – с ноткой осуждения.
– А чем вам так москвичи не нравятся? – спросила я с досадой.
Он засопел и сказал, с достоинством, амбициозно и сердито:
– Меня в Москве обидели.
– Ах, вот оно что. Логично. Так вы теперь тоже решили обижать – всех подряд.
– Не всех, а только москвичей, – сказал он со значением.
Я отошла от него подальше и пристроилась к маленькой группке людей – пассажиров, оставшихся от моего поезда, и всё ещё стоявших на второй платформе. Они, похоже, кого-то ждали. Эти люди словно никого не замечали вокруг – они были сосредоточены и молчаливы. Народу на платформе становилось всё меньше, сумрак густел, стало совсем темно. Я, уже вконец затосковавши, – снова слегка приободрилась. Может, за ними машина придёт? А вдруг да в нашу сторону? Наступала ночь. Становилось прохладно. Я застегнула молнию на куртке и засунула руки в карманы. Однако теплее не стало – холодало быстро. Раньше, когда я сюда только приехала, в девяносто первом, остановить машину было легко, без проблем могли и просто так «подобрать» человека, голосующего или просто стоящего на обочине, если, конечно, по пути. Это было как бы неписанным правилом. Однако нравы быстро менялись. И не в лучшую сторону. Народ с аразтом играл в ужасную, однако становившуюся весьма популярной игру «съешь ближнего, пока он тебя самого не слопал», и власти этому не препятствовали. Гостиница напротив станции – в полном простое, один этаж, говорят, уже работает в частном режиме – сутки – почти по европейским ценам, а комфорт всё тот же – нулевой. Когда-то, лет пятнадцать назад, я там ночевала – два рубля с полтиной койко-место в номере на четверых. Потом ещё раз довелось ночь коротать, как раз в разгар перестроечного бардачка с ценами, когда зарплаты всё ещё были советскими, а цены уже стали «немецкими». В номерах по-прежему стояло четыре или три кровати, но селили теперь строго по одному, зато стоимость этого удовольствия была полной – десять рублей за ночь. Всё то же, но только без соседей. В этот год опять ничуть не изменившийся номер, говорят, стоил четыреста пятьтдесят рублей. Это я знала от соседей по купе – двух женщин в монашеском платье, их самих здесь, на платформе не было видно, значит, уже определились. В тёмных окнах гостиницы, совсем негостеприимно и даже как-то устрашающе, отсвечивали станционные фонари. На привокзальной площади, погружённой в невесёлый полумрак, теперь уже все вместе, кучковались злые, не нашедшие удорвлетворения «интереса» таксисты – поездов дальнего следования в эту ночь больше не ожидалось. Первый придёт только в пять утра. В общем, было о чём задуматься. Рядом с молчаливой группой угрюмых людей, кого-то, так почему-то я решила, упорно дожидавшихся, в нерешительности топтались ещё двое – невысокий плотный мордыш, таких среди местных большинство, в серой плоской кепке и «дутой» короткой куртке с косой молнией, очевидно, местный, и некто приезжий, похоже, такой же, как и я, растерянный пассажир, в длинном тёмно-сером плаще и странной вязаной шапочке, из-под которой виднелся пучок стянутых резинкой вьющихся волос. Мы все пребывали в непродуктивных мрачных размышлениях – куда податься? Автобусы в ближайшие деревни пойдут, если пойдут вообще, только утром, и никак не раньше. Странная, однако, личность, этот тип…
Я, от нечего делать, разглядывала его – пассажира в плаще. Мне уже стало казаться, что и в поезде он чем-то обратил на себя внимание. Просто я о нём быстро забыла – это как сон, снится ярко, а проснёшься, и ничего не можешь вспомнить… Кто же это такой? Почему его лицо мне кажется давно знакомым? Ах да, вспомнила! Ну как же! Он тоже подолгу стоял у окна и пристально смотрел на закатное небо – но не как обычно граждане смотрят на небо, отрешённо-просветлённо или просто безразлично вперяют глаза от нечего делать, или идут и идут себе, в закат глаза уставя, а так, как будто он там, в закатной полосе, что-то конкретное и удивительное разглядывал. Мне даже почему-то показалось, что он думает о смерти. Во всяком случае, рядом с ним каким-то образом ощущалось неуютное присутствие самой костлявой… Теперь я поняла, почему было такое чувство. Он, этот мужчина, всем своим телом, словно призрак, вообще не занимал никакого пространства! Нет, я отчётливо видела: он, конечно же, не был призрачным человеком-невидимкой, но доводы рассудка не очень на этот раз помогали. Его внешний вид всё же не был лишён приятности. Но если рассмартивать этого человека как бы по отдельности, по частям, то почему-то создавалось несколько странное, даже как будто пугающее впечатление. И вот почему.
Его угловатое тело, всё какое-то иссохшее и тёмное, словно он долго жарился на солнышке – шея с большим выпирающим кадыком, а также лицо с обтянутыми острыми скулами, большие руки с длинными тонкими пальцами – всё было отчётливо видно мне и слегка напоминало… мумию, что ли… И это вовсе не зрительная галлюцинация. Нет, конечно, я могу поклясться, что он такой же плотский, живой, как и все здесь стоящие люди. Или – даже несколько более, чем они. Или… менее? Никак не могу определиться. Но он, этот человек, был, безусловно, странной, возможно, парадоксальной личностью. Он живо и заинтересованно поворачивал голову и весьма сосредоточенно смотрел на того, кто в этот момент говорил что-то, по его мнению, интересное, но его глаза при этом не загорались огнём внимания, не лучились свежей мыслью в ответ. А смущённый взгляд исподлобья был столь отрешённым, что казался и вовсе не связанным с его собственным телом даже незримыми нитями. И уже только в силу этой, столь малой привязки духа к бренному телу он мог бы, наверное, считаться бессмертным. Возможно, он был заядлым курильщиком, а может, ещё и классно закладывал за воротник, во всяком случае, его внешний вид этому предположению не противоречил.