Выбрать главу
Их мирный рай напоминал покой благоуханно-нежный уединенного гнезда в ветвях черемухи прибрежной, нависших над рекой мятежной… И пусть волнуется вода, и пусть волной вольнолюбивой скат размывается крутой — птенцы, неведеньем счастливы, лишь небо видят над собой!
viii
Вообрази, читатель, темный, от снега весь лиловый сад, тень длинную сосны огромной и тускло-палевый закат. Мы обойдем, мой друг минутный, усадьбу старую кругом, в окне увидим луч уютный и в дом, незримые, войдем. Над зеркалом рога оленьи, перчатки на столе пред ним… Идем-ка дале: подозренья мы все равно не возбудим. Сюда. Налево. Приоткроем мы осторожно эту дверь. С Карсавиным, с моим героем, ты познакомишься теперь…
ix
Просторна комната простая… Свет под зеленым колпаком белеет, мягко озаряя чешуекрылых под стеклом разнообразное собранье; и, сгорбившись в кругу лучей, карандашом шуршит Андрей. То — по-латыни описанье мохнатой бабочки одной, им найденной близ Понтрезины, на молодом листке осины, в тринадцатом году, весной…
x
Тебе завидую, ученый: отрадно творческим умом миров угадывать законы по жилке на крыле сквозном. Отрадно: нравы и строенье существ малейших изучать и вековое их значенье в сопоставленьях постигать. И счастлив тот невыразимо, кто может ясность мудреца согласовать неразделимо с благоговением жреца, — в ком жаждой истины, познанья, холодной, точной простоты не заглушается сознанье нерукотворной красоты!
xi
Так — медленно, в труде беззвучном блаженный протекает срок… Пора и кончить.                                      Мотылек снабжен уж именем научным и тем языческим значком, каким на картах астроном звезду Венеру отмечает… Пора — но надо перечесть, неточности, какие есть, исправить.
xii
                           Небо потухает. В оцепененьи ледяном сад принимает тени ночи.
Покинув кабинет рабочий, в другую комнату войдем.
Глядит в окно, мрачнеет хмуро, как нищий безнадежный, день. От шелкового абажура прозрачно-розовая тень легла на кружево подушки. Свет неподвижный серебрит фарфоровые безделушки, и в бликах радужных горит на ширме лаковой, китайской, хвост огнецветный птицы райской.
xiii
У добродушного камина,  в полусияньи, в полутьме,  вникает с трепетом Ирина  в сонет туманный Мал<л>армэ.  Но ненадолго. Понемножку  взор отклоняется от строк,  на смутный смотрит потолок… Ласкает бархатную кошку  все тише тонкая рука. Сидит Ирина, — молчалива, о чем-то думает лениво, чуть улыбается, слегка. Андрея к бабочкам ревнует,  и все нежнее и нежней сон легкий, наклонясь над ней,  глаза усталые целует.
Вот на медвежий белый мех сползает книга… Сновидений, переплетаясь, реют тени… Вдруг — дорогой, звенящий смех и на плече прикосновенье знакомых губ…
xiv
                                    «Ну, полно спать!  Как муза томная Парнасца  умеет ласково подкрасться  и невзначай околдовать!» — «Ах нет! Я попросту устала  и сон все тот же снился мне, —  вздохнув, Ирина отвечала. —  Мне вновь мерещилось во сне —
xv
пергамент серо-золотистый венецианских вечеров и над лагуною лучистой напевы струн и голосов. Там — тень гондолы удлиненной, там однозвонный ропот струй, там каждый возглас отдаленный и каждый смутный поцелуй — не песнь, а призраки созвучий, не страсть, а странствующий сон, не жизнь, а канувших времен вздох перелетный, вздох певучий…»