Выбрать главу
На снег недвижную Ирину он опустил. Над головой она вдруг повела рукой, как бы срывая паутину; вздохнула и очнулась…
xxiii
                                                    Мгла с небес тяжелая текла. Был жуток ветра шум окрестный и скрип скрежещущий стволов. Из-за бегущих облаков вдруг выглянул мертвец небесный;
разорвалась густая мгла; раскрытым веером упали на снег лучи и засверкали, — холодные, как смерть сама.
xxiv
При этом отблеске те двое увидели перед собой то грозное, то слепо-злое, что прежде кралось стороной: мир бешенства, борьбы и боли… Меж тюрьм уродливая даль… Уж красоты не будет боле, а сердце бьется, сердцу жаль… Где радость творческого духа? Где жизни вольные права? Ирина застонала глухо, сказала страшные слова:
xxv
«Пустынно, холодно, бессвязно…  Мы умираем, слышишь — ты?  Наш дом поруган безобразно:  горстями вырваны листы  из книг, переплетенных пухло…  Все отзвучало, все потухло… Твой самый пестрый мотылек,  быть может, к картузу приколот…  Безумие, пустыня, холод…  Бог непонятен и жесток!
xxvi
 А мы — лелеяли мы нежно  мертворожденные мечты!..»  Глядит, — но странно безмятежны  Андрея тонкие черты.  Хоть были милы наслажденья,  хоть преждевременен конец, — смерть принимает без смятенья  эпикуреец и мудрец! «А жить в среде невыносимой  преступников или невежд,  тревогой будничной томимый,  лишенный неги и надежд, —  надломленность и бледность видеть  Ирины горестной моей,  и всех и все возненавидеть —  нет, не хочу!» — сказал Андрей.
xxvii
Стоял он, твердый и спокойный, обняв Ирину, а над ним неугомонно ропот хвойный звучал отчаяньем глухим. И оба смутно замерзали. В каком-то вещем забытьи они склонялись и шептали слова бессмертные любви. И только раз, в приливе муки, не в силах ничего забыть, Ирина, простирая руки,
воскликнула: «Ах, только б жить!» Но поцелуем леденящим был безнадежный прерван крик, и вот за облаком скользящим полуоткрылся лунный лик. И ропот сосен одиноко во мгле нахлынувшей утих, — как бы смиряясь пред жестокой судьбой двух жизней молодых.
xxviii
Когда же нежно-нежно красной пыльц<о>й подернулся восток, на пряжке туфельки атласной луч боязливый изнемог.
И зашушукал ветер сонный, и встрепенувшимся крылом сорока с ветки оснеженной стряхнула серебристый ком. И в чистом воздухе — лучистый, он, рассыпаясь, просиял, на чьи-то женственные кисти цветными искрами упал. И прояснилась дымка бора, и засинели небеса; со стороны усадьбы скоро раздался хохот, голоса; шаги скрипели, приближались… Вдруг шапки, ружья показались из-за белеющих ветвей.
xxix
Грядите ж, мстители! смелей! Вот он — помещик окаянный, вот — кровопиец, и она — его проклятая жена!
Шли мужики, притихнув странно, как псы, косясь на трупы их; но, отделившись от других, один нагнулся над Ириной, с руки замерзшей снял кольцо, взглянул с усмешкою звериной и плюнул в мертвое лицо.

Ливадия

15–21. I. 19

Легенда о луне

i
Однажды ночью золотою затейливый и злобный бес кружился черной запятою в сияньи девственных небес. Пред ним был город, и увидел он человека в вышине, на темной башне, при луне; и бес его возненавидел за блестки звезд на рукавах и за колпак остроконечный.