лыпин" тронулся: ту-ту!.
Лишь два солдата да собака
ушли по следу в темноту.
...Вагон двенадцатый мотает.
Снежинки тянутся на свет...
Алеша больше не читает.
Алеша спит. А может, нет...
Он, может, тихо усмехнулся,
припомнив маму над шитьем...
А может, мысленно вернулся
туда, где грохнули ружьем.
Да-да, туда, на лютый холод,
в таежный сумеречный дым!..
Да-да, туда!.. Ведь он же молод,
нетерпелив, неукротим...
Непобедим в отваге жаркой...
В руке – проверенный наган...
Сквозь ночь за бешеной овчаркой
Алеша мчится по снегам.
Открыта грудь легко и гордо,
свистят снежинки у лица...
Тайга бетховенским аккордом
встречает нового бойца.
А он с корчагинским оскалом
идет по свеженьким следам...
Они ведут к далеким скалам
и пропадают где-то там...
Но вот заныла сталь нагана,
под сапогами крикнул снег...
И вдруг из снежного кургана
предстал угрюмый человек.
Попался, гад, на тропке узкой! –
Наган взлетел над головой...
Не бей, Алеша, это русский,
он наш, отечественный, свой...
Смотри: он тоже может плакать,
истосковавшись по огню...
И не грызет его собака:
узнала в нем свою родню...
Ты любишь музыку и женщин?
Закат в лазоревой степи?..
Ты любишь "братьев наших меньших"?
Тогда и этого люби!
Живут экранные герои
в душе у каждого из нас...
Они друг другу ямы роют
и умирают напоказ...
Кого-то шпагой протыкают,
растляют маменькину дочь...
А здесь – всего лишь убегают!
Да так, чтоб знала только ночь...
Вот эти рыцари успеха
уходят в вечность без следа,
хоть им капканы – не помеха
и волчьи ямы – ерунда!
Однажды... (Девочки-девчонки!
морскому кланяйтесь царю...)
пацан на маленькой лодчонке
уплыл из Диксона в зарю.
Однажды... (Мамонька-мамаша!)
винтовка – бух! капкан – ба-бах!..
Но два суворовские марша
он полз с капканом на ногах!
...Вагон двенадцатый мотает,
в вагоне тьма, как в шалаше...
Алеша истины листает
в своей неопытной душе.
Друзья мои! Составы мчатся...
Но пусть домчатся, так и быть.
Ведь долго сказки говорятся, –
боюсь оскому вам набить.
Прощай, уютная пижама!
Да здравствуй, шуба из бобра!..
Открылась станция "Снежана"
как раз к исходу декабря.
Состав вдоль станции разлегся,
средь синих елок да берез...
Ну, а "Столыпин" поволокся
куда-то влево, за утес.
Вот так всегда – восток и запад,
звезда и крест, огонь – вода...
Пути расходятся внезапно –
тебе – туда, а мне – туда...
Наш век – палач... На пытку едем!
Напрасно льстим мы палачу...
Нам не сойтись на этом свете,
а уж про тот-то я молчу.
...Седой утес стоит, сутулясь,
над мерзлым телом Ангары...
Палатки яркие взметнулись,
запели жадные костры.
Но всем в палатках не лежится, –
такой момент! такой народ!..
Душа Алеши петушится!..
К тому же завтра – Новый год!
Идет веселая работа,
рука шаманит на струне...
И кто-то банки от компота
уже развесил на сосне....
Другой – серебряную ложку...
А вот богатенький грузин
повесил "трешку", и матрешку,
и настоящий апельсин!
Бутылка с надписью "Горилка",
и в ней горилка так чиста!..
А выше всех висит бутылка
с наклейкой "Спирт". Она пуста.
Под звук гитарного напева
и от восторга не дыша,
стоит языческое древо,
цивилизацию держа.
Какая честь сосне печальной!..
Завидуй, дуб! завидуй, граб!.. –
Сосна интернациональна! –
сказал подвыпивший прораб.
...Гуляют мысли вольным стадом...
За нами Родина-страна!..
Мороз – под сорок! Звезды рядом!
И под рукой – стакан вина...
Гармонь развернута пошире,
уж надо шире, да нельзя...
Уже шаман всея Сибири
к вам набивается в друзья...
Хоть взгляд его всегда холодный,
хоть он и брызгает слюной, –
но вы не бойтесь: он беззлобный,
такой наивный и смешной...
Ему и быть нельзя веселым:
он – дух! Фантазия! Полет!..
Но завтра вместе с комсомолом
пойдет долбить ангарский лед.
Неутомим колдун в работе...
Ему и стыдно уставать...
А заработанную сотню
придет к тебе же пропивать.
...Налей вина! Включи туманы!
Мы наших судеб пастухи...
Уходим в звезды и в романы,
и в вознесенские стихи!..
Алеша спирт, как пламя, выпил,
и видит сказку наяву:
звенит луна, прошел "Столыпин"...
Пустой. Веселый. На Москву...
Блестит палаточная стенка,
звезда-как будто у плеча...
Наташа – омская студентка –
его целует сгоряча...
И вдруг... (Всегда такое разом.)
И вдруг... (Всегда такое вдруг.)
Шаман повел нетрезвым глазом
и жарко выдохнул: – Каюк!..
Руками воздух рвет на клочья,
шагнул вперед, упал назад...
"У вас покойник будет ночью!
Мне это духи говорят!.."
Шаман дрожит и дышит мелко,
и рот, как вечная дыра...
Ударил в звонкую тарелку
и побежал вокруг костра...
Бежал легко, клыки оскалив,
свистя, как плетка или прут...
"Лесные духи мне сказали!..
Лесные духи не соврут!..
Они следят за обреченным,
предупреждают наперед,
что будет белый драться с черным,
и черный белого убьет!..
Вот дух меня рукой коснулся,
рукой холодной, как топор!.." –
Шаман за призраком метнулся
и рухнул прямо на костер.
Все загалдели, засмеялись:
"Вот это истинный шаман!.."
Прораб икнул, взглянул на палец:
"Попы! Религия! Дурман!..
Попы сильны в обманной сфере,
чтоб путать мысли пацанам... –
И мы шаману не поверим!
Ведь это козырь колдунам!..
Энтузиазм – вот наша ставка...
А здесь какой-то пьяный поп...
Дурак – шаман! Мы строим Завтра!
И пусть сегодня – хоть потоп..."
Прораб пушил в партийном духе
паскудный рай, церковный звон...
Они болтливы, как старухи, –
прорабы сталинских времен.
"Мы буржуев придавим малость!" –
его любимые слова...
Он говорил, и колыхалась
хмельная глыба-голова.
Колдун увял, смутился, сжался,
уполз в густую темноту.
А праздник дальше продолжался,
не веря в черную беду.
А утром – хладные постели,
и чей-то крик, и чей-то плач...
Явилось тяжкое похмелье,
пришли милиция и врач...
И сведены обрывки мыслей
в короткой реплике врача:
"Арсен из города Тбилиси
зарезал Витьку-москвича".
Ах, палки-елки, елки-палки!
А дни бегут, бегут, бегут...
Мы дети ленинской закалки, –
такие сил не берегут.
Вылазь, Топтыгин, из берлоги
и стань телегой ветчины!
Уже ангарские пороги
на рабский труд обречены.
Прорвем сибирскую блокаду,
загоним в пекло всех чертей...
Глухарь присел на эстакаду
и мудро смотрит на людей.
Он, может, что-то и сказал бы, –
мол, будь здоров, честной народ.
Но три ружья веселым залпом
судьбы решили поворот.
Алеша в этом неповинный, –
качает птицу на руке, –
но капля крови глухариной
горит на светлом пиджаке.
Мечтал когда-то о двустволке,
но, видно, больше не нужна...
...Ах, елки-палки, палки-елки,
а по тайге гудит весна!
И в выходной по всем палаткам
едва ли встретится народ...
Алеша бродит по распадкам
и ручейки минует вброд.
Вот среди леса будто площадь, –
но рукотворная она...
Была здесь роща, ну, а проще –
росла сосна, и не одна.
Здесь кто-то битву вел за метры,
за кубометры, за успех!
Лежат поверженные кедры
и корни выставили вверх.
Клочки рубах висят в завале,
торчит лопата из земли...
Здесь не Гераклы воевали.
Здесь заключенные прошли.
Прошли безликой серой сыпью,
вгрызаясь ломиками в грунт...
Мешает речка – речку выпьют,
скала мешает – уберут...
И не Тунгусским метеором
насквозь пропахана тайга...
Глядит с березы сытый ворон
на полудохлого "ЗК".
А "зек" молчит – в тайге и в клетке,
речей горячих не ревет...
Ударной силой пятилетки
его никто не назовет.
Здесь будет море! Все покроет!
В Христа, и в бабушку, и в гроб!..
Мы строим Завтра! Мы герои!..
И пусть сегодня – хоть потоп...
Пускай хоть мир на части треснет
и не воскреснет никогда!..
...А из тайги несется песня,
проста, как вешняя вода:
"Речка, мостик да погостик –
гоп-тирип-тира!
Жили-были Ванька с Фроськой –
братец и сестра...
Ванька шибко хулиганил,
прыгал с крыши вниз...
Ихний тятька в Магадане
строил коммунизм.
Но однажды репродуктор
тут, и там, и здесь –
объявил веселым утром
траурную весть...
Стал Ванюшка в каждом доме
весело кричать:
"Сталин помер! Вот так номер!
Тятьку буду ждать!"
Стало жить совсем не скушно –
гоп-тирип-тири...
Ждет-пождет отца Ванюшка
год, и два, и три...
Ждет сестренка-пистолетка...
Ждут они, а зря:
ихний тятька десять лет как
врезал дубаря!.."
...Ура плащам, покрытым солью!
Ура пиле и топору!..
Вчера в бетонную неволю
загнали девку-Ангару!
Танцуй, река, культурный танец!
Вращай турбинистый металл!..
...Однажды утром был туманец
и дождик тихо рокотал.
Какая пища кинолентам!..
Скала, туманец, водопад,
прораб, припудренный цементом,
и с ним четыреста ребят...
Они кирпичик разгружают –
его проблему разрешают...
Кирпич бездельничать не хочет,
он хочет в тюрьмы и дома...
Кирпич летает и хохочет, –
наверняка сошел с ума!
А на другом унылом бреге
трудились "зеки", "зеки", "зеки"...
Их было много: может, тыща,
а может, меньше на пяток...
Здесь кинолентам нету пищи:
какой-то серенький поток.
И вдруг!.. (Простите за детали,
но здесь нельзя без этих "вдруг", –
чтоб ваши пульсы клокотали и
был упруг сердечный стук...
Хочу, чтоб люди меж делами,
у камелька, у огонька –
душой увидели сквозь пламя,
как "зек" ударился в бега...).
Не Ихтиандр, не мастер спорта,
не черт из сказочной страны, –
он падал медленно и гордо
со стометровой крутизны...
Пусть Ангара ему поможет
в такой торжественный момент...
Ее, наложницу, корежит
от слов "романтика" и "плен".
Ребята ждали, леденея:
вдруг грянет выстрел – и хорош...
А "зек", чем ближе, тем сильнее
на человека был похож.
По ненаписанному долгу,
по лютой ненависти к злу –
река несла его к поселку,
к людскому дыму и теплу.
Дивись, народ в свободном ми