``Одним поэтам присуще звуковое восприятие мира, другим -- зрительное. Блок слышал, Маяковский видел. Мандельштам жил в различных стихиях''. Это наблюдение Эренбурга65 объясняет многогранность интересов Мандельштама в таких различных областях творчества, как литература, живопись и музыка. Об огромном значении музыки в его жизни сам Мандельштам неоднократно упоминал как в стихах, так и в прозе. Музыка часто или сама является основной темой его стихотворений, или выступает в стихотворениях другого содержания как важная дополнительная тема, образующая с основной фугу. Артур Лурье пишет: ``Рай этого Божьего младенца сказывался... в абсолютном {28} музыкальном самоизживании творимого образа или идеи...''66 Больше всего Мандельштаму была необходима повторность. ``Прекрасное мгновенье, промелькнув, должно повторяться вновь и вновь. Как память строит форму в музыке, так история строила форму в поэзии Мандельштама; в ней -- музыка чисел и образов, как у Платона и пифагорийцев''.67 Так же точно определяет Лурье значение истории для содержания поэзии Мандельштама. Берясь за историческую тему, Мандельштам не становится ни в позу барда, воспевающего старину, ни в позу политического оратора, порицающего прошлое. Сохраняя интимный тон в повествовании о великих исторических событиях, Мандельштам уводит историю человечества из будней эпического пересказа на праздник лирического осмысления.
Поэт чутко улавливает во временном вечное, и к вечному он обращен лицом. В юности он творит в постоянной тревоге за целость хрупкого вечного в тисках тяжелого временного. С конца 20-х годов временное грубее врывается в произведения Мандельштама, но не берет перевеса над вечным, хотя и угрожает ему. Мандельштам никогда не опускается до роли поэта-общественника, поэта-политика, но и не уклоняется от социальных и политических проблем. Последние известные нам его стихотворения полны подобных вопросов, на которые он всегда находит свои ответы, ответы самостоятельно мыслящей и неподкупной личности. Там, где ``пишет страх, пишет сдвиг'', у Мандельштама, ``влагающего персты в кремнистый путь ... как в язву'', хватает гражданского мужества описать московские переулки, ``шелушащиеся советской сонатинкой'', призывать ``поставить органные крылья'' и на востоке и на западе и бросить в лицо увлеченным строительными темпами пятилетки: {29}
Пусть это унизительно -- поймите:
Есть блуд труда, и он у нас в крови.68
Мандельштам касается в своей поэзии и главной и обязательной для советского поэта темы революции, но идет ли речь о французской революции XVIII в. или о русской революции 1917 г., для него это тема равно историческая, и он беспристрастно говорит в связи с нею и о героизме, и о зле. Самое же основное, Мандельштам ни на минуту не ставит знака равенства между понятиями ``революционный'' и ``советский''. Может быть, это и заставило того советского критика, который, по словам Ильи Эренбурга, был поклонником поэзии Мандельштама, написать о нем как о ``выразителе идей крупной буржуазии''.69 Эренбург горько смеется над этим определением, а сам Мандельштам заранее ответил на него стихотворением ``С миром державным я был лишь ребячески связан''.70 Не проводник идеологии того или иного класса, а личность, и не бунтующая, а лишь позволяющая себе иметь свое собственное мнение о соотношениях добра и зла в окружающей среде, выступает в поэзии Мандельштама. Очевидно, такой беспристрастный свидетель страшнее принципиального врага, почему, быть может, поэт еще до сих пор и не реабилитирован.
Всем перечисленным выше отнюдь не исчерпывается еще пестрая вязь мандельштамовской тематики. В ней много неожиданного, чудесно-случайного.
О том, как тщательно работал Мандельштам и над темой, и над формой, свидетельствуют разные варианты одной и той же темы или повторение одинаковых или сходных отрывков в стихотворениях, близких по датам. Таковы два варианта ``Соломинки''. В стихотворениях {30} ``1 января 1924''71 и ``Нет, никогда ничей я не был современник''72 повторяется четверостишие:
Два сонных яблока у века-властелина
И глиняный прекрасный рот,
Но к млеющей руке стареющего сына
Он, умирая, припадет.
С небольшими изменениями повторяются в обоих стихотворениях еще две строки:
Кто веку поднимал болезненные веки -
Два сонных яблока больших (``1 января 1924'')
или:
Я с веком поднимал болезненные веки -
Два сонных яблока больших (``Нет, никогда ничей я не был современник'').
Сходны по тексту, но почти противоположны по значению концовки стихотворений ``Я не знаю, с каких пор'' и ``Я по лесенке приставной''. Первое из них, полугрустное-полушутливое, заканчивается четверостишием:
Чтобы розовой крови связь,
Этих сухоньких трав звон,
Уворованная нашлась
Через век, сеновал, сон.73
Во втором после полушутливого начала появляются полные значения строки:
Не своей чешуей шуршим,
Против шерсти мира поем.
Стихотворение заканчивается словами:
Из горящих вырвусь рядов
И вернусь в родной звукоряд.
Чтобы розовой крови связь
И травы сухорукий звон
Распростились: одна скрепясь,
А другая -- в заумный сон.74
{31}
Этот вариант представляет собой указание на дальнейшее развитие творчества автора.
До 1920 г. у Мандельштама много стихотворений, содержание и смысл которых не сразу, не с первого чтения открывается читателю, но все они могут быть поняты до конца, если в них вдуматься. Только одно стихотворение этого периода, ``Что поют часы-кузнечик'', может быть названо заумным, в остальных много, почти слишком много содержания. Как понимание раннего Пастернака затруднено сочетанием глубины содержания с силой эмоций, так понимание раннего Мандельштама затруднено сочетанием богатства содержания с богатством эрудиции: ``Без высшего образования вкуса (для которого книжная премудрость не самоцель, а средство) понять Мандельштама трудно... нужно уметь и историей и искусством питаться'', пишет Ю. Иваск в рецензии на Собрание сочинений Мандельштама, выпущенное изд-вом им. Чехова.75
В 20-х годах от этого основного ствола поэзии Мандельштама отделяются две ветви: одна часть его стихотворений начинает приближаться по понятности к классической простоте, а другая стремится, действительно, к ``зауми''. Постепенно ветви ширятся за счет ствола. Стихотворения Мандельштама, написанные около 1930 г., можно разделить на две группы: понятные с первого чтения и недоступные вполне обычному пониманию. Само собой разумеется, что ``заумь'' в поэзии Мандельштама можно усматривать только при хлебниковском понимании этого слова, т. е. в значении ``надрассудочное'', а не в обывательском понимании (``бессмысленное''). Заумные стихи Мандельштама далеко не однородны. Легким туманом налетающая заумь в стихотворении ``Что поют часы-кузнечик'' -- продукт настроения и вдохновения, она стихийна. Совсем другого рода заумь хотя бы ``Грифельной оды'' или ``1 января {32} 1924'': строго и стройно конструированная, она зашифровывает содержание, которое не должно стать достоянием каждого, а должно быть угадано, найдено ``неизвестным адресатом''.
Мандельштам был известен в русских кругах как мастер меткой эпиграммы. Часть его эпиграмм до сих пор недоступна читателю, может быть и безвозвратно утрачена. Является ли дошедшее до нас стихотворение ``Мы живем, под собой не зная страны''76 той знаменитой ``эпиграммой на Сталина'', за которую, по слухам, поэт был в 1934 г. выслан в Воронеж? Для эпиграммы это стихотворение несколько длинно, и сарказм его слишком отдает болью. Стилистическое сходство его с поэзией А. К. Толстого вызывает некоторое сомнение в авторстве Мандельштама, которому эта манера чужда, но могла иметь место и сознательная стилизация. Юмор раннего Мандельштама был автономен и редко проникал в общую лирику. В позднейший период в произведениях Мандельштама чаще звучит ирония.77 К этому же периоду относятся отдельные стихотворения с легким жизнерадостным началом и неожиданно серьезным концом.78 Новые тексты, дошедшие до нас из Советского Союза, показывают, что, чем тяжелее становилось поэту, тем теснее срасталась ирония с тканью его лирики,79 но тем чаще повторялись и экскурсы (вернее бегство) в область юмора, лишенного злободневности. Стихотворения, подобные ``Новеллино'',80 наполненные драгоценным легкомыслием, как бы взлетают над весомой тяжестью поздней лирики Мандельштама. Это как бы серебряные заградительные аэростаты, пытающиеся защитить страну поэзии от вторжения извне, со стороны {33} вечно враждебной окружающей среды, хаотических будней.