Где-то в шкафу напротив кровати обычно находился ящик с носками. Я хорошенько покопался в сложенных на их месте рубашках и вскоре убедился, что носков в шкафу нет. Осмотревшись вокруг, я пробежал глазами по отцовскому креслу, изогнутому быльцу кровати, и старому деревянному комоду. Выдвинув верхний ящик, меня встретили довольно толстый на вид фотоальбом, колода потрепанных игральных карт и сложенный в кожаный чехол немецкий охотничий нож, принесенный отцом со второй мировой войны. Острие утратило первоначальный блеск, но на вид все такое же острое. На стали возле рукояти еще читался печатный оттиск «Gazele Solingen».
Задвинув ящик обратно, я заглянул в следующий. На этот раз мне повезло – из него на меня смотрела целая дюжина разных носков, в том числе и теплых, которые я искал. Одев их, ноги наконец-то погрузились в тепло, и я со спокойной душой мог покинуть эту комнату, как вдруг мне на глаза попалась она. Она стояла на комоде, в самом углу возле стены, из-за чего я не сразу обратил на нее внимание. Она словно позвала меня, тем самым обратив мое внимание в тот угол. Пыль уже успела осесть со всех ее сторон, забиться во все щели, а каретку и подавно заплела паутина, свидетельствующая о длительном бездействии устройства. Но, не смотря на это, она была по-прежнему прекрасна. Отцовская пишущая машинка.
Я всегда мечтал поработать на ней, написать с помощью нее какое-то коротенькое произведение, или стих, чтобы поздравить им кого-то с Днем Рождения. Отец всегда печатал на ней свои романы, из-за чего мне попросту было не подойти к ней. Даже когда он не работал над своими творениями, вокруг нее всегда лежали какие-то наброски и еще не завершенные листы родившихся у того идей, и я стеснялся нарушать сложившийся на столе порядок. Хотя правильнее было бы сказать «образовавшийся творческий беспорядок».
Я сдул пыль с машинки и протер ее подолом рукава свитера, чтобы избавиться от паутины. Металл буквально засиял свежими синими красками, и я почувствовал – в нее снова вдохнули жизнь.
Забрав машинку из родительской спальни, я поднялся по лестнице на второй этаж и перенес её в свою комнату. Освободив немного места на письменном столе, я взгромоздил её прямо по центру него и был крайне доволен тому, как гармонично она смотрится на новом месте.
Достав несколько листов бумаги из ящика стола, я вставил их в пишущую машинку и закрепил, я много раз видел, как это делает папа. За окном вновь угнетающе завыл ветер, и я ощутил на себе его ледяное прикосновение. На секунду мне показалось, будто холод слегка приобнял мою спину, пройдясь сбоку по ребрам, а затем пробежав вверх по шее.
Я не знал, что писать. Чувство холода не покидало меня до тех пор, пока я, наконец, не понял – это был не холод. Это был страх. Я не знал с чего начать и боялся. Боялся прикоснуться к клавишам и оставить на листе ненужный символ, оставить на листе что угодно… Я смотрел на пустой лист и тот давил на меня своей белизной, от чего мне хотелось лишь выдернуть его из машинки, скомкать что есть мочи и выбросить как можно дальше. Да так, чтоб не знать, куда он залетит и никогда больше не видеть его насмешливой надо мной пустоты. Я чувствовал, как лист смеется с моей беспомощности и невозможности выдавить из себя ни единой мысли. Хотя бы одно предложение, хотя бы слово…
Я встал из-за стола и подошел к камину. Угли еще горели, весело потрескивая о чем-то между собой, но подкинуть новых дров лучше сейчас, иначе можно пропустить момент и придется разжигать все заново.
Спустившись на первый этаж, я вышел в предбанник, где в холодную или сырую пору года обычно хранились дрова. В дальнем углу, друг на друге, стояли несколько ящиков с нарубленными этой осенью дровами. Я взял пару крупных поленьев и быстро вернулся наверх к камину. Уложив их поверх плавно мерцающих от жара красных угольков, я постоял возле камина еще пару минут, чтобы хоть ненадолго согреть замерзшие руки.