— Красиво, а? — Квартирантка гордилась своими грубо отретушированными портретами, изготовленными фотографами городского ателье, один был цветной, пятно губ занимало на нем половину лица, другую половину — упавшая со лба прядь.
То, что она могла быть еще и такой — выглядывающей из-под пышной прически, — немного пугало, словно, кроме нее, пустили жить еще одну девицу сомнительного свойства, но Лионгина старалась не обращать внимания на ее реквизит. Даже на электропроигрыватель, вытащенный из сумки и установленный на табуретку. Волновала и тревожила непривычная деловитость, властно вторгшаяся в комнату и перечеркнувшая не только тошнотворный запах матери, но и ее, Лионгины, бесконечное самопожертвование, словно стерли влажной тряпкой с грифельной доски неудачное решение задачки, над которой она безуспешно билась, и вписали правильное.
— Ее придется кормить. Мыть. Подставлять судно. — Лионгина спешила перечислить все ожидающие девушку неприятности. — Покупать продукты. Кое-что варить. Платить за комнату не будете. Сама согласна приплачивать. — Подумала, что квартирантка испугается, сбежит, и хотелось немного успокоить совесть. В конце концов, она ведь будет платить, ее обязаны слушаться!
— Зря время ведете. — Новая жиличка насквозь видела усилия Лионгины отодвинуть мгновение, когда ей придется оставить мать на попечение незнакомки, на самом же деле — на ее милость. — Договорились, сторговались, что еще? Ага, пирожные задаром будет есть, свежую сметану, яйца, масло покупать не придется. Кстати, может, вам надо корицы, миндаля, орехов?
— Спасибо, у меня все есть.
— Мамаша небось не откажется?
— Имейте в виду, я буду заходить.
— Не утруждайтесь.
— Ежедневно буду навещать!
— Как угодно. На вашем месте я бы немного отдохнула. Выглядите вы неважно.
— Обо мне не беспокойтесь!
Лионгина приближалась к постели матери, все громче и раздраженнее отвечая будущей квартирантке, та не отставала — шаркала следом, будто каждым своим шагом — успела уже влезть в сношенные материнские шлепанцы — подчеркивая, что отныне она тут хозяйка. Чужое сопение, чужой распространившийся и все забивший дух мешали Лионгине сосредоточиться, сказать матери что-то очень важное, хотя она сама не знала, что теперь важно после того, как отказалась от нее, — разве не отказалась, отдав квартирантке? Быть может, что-то нежное, забытое произнесла бы после долгих лет отчуждения, развеявших хорошие воспоминания, — ведь должны же быть и хорошие, возвышенные, еще тлеющие! Может, об отце, как он говорил в скверике, что любит ее. Все нежные слова опередил деловой вопрос девицы:
— У нее что, и речь отнялась?
— Нет, нет! Иногда сыплет, как горох.
— Значит, упрямая?
— Больная, тяжело больная. Кстати, не удивляйтесь, — к Лионгине вернулся здравый смысл, любое проявление слабости на глазах у этой пройды было бы гибельным, — иногда она жалуется на мышей. Наверно, есть мыши, как не быть в старом доме. Но ей мерещится, что они шмыгают по всем углам, залазят на кровать, гадят.
— Чему уж тут удивляться! У нас в деревне одна такая баба гнила. Так она жаловалась, что свиньи в избу забираются и рвут ей бок.
— Гнила?
— Не пугайтесь. Гнила, а хозяйничавшую мужнину сестру пережила! — расхохоталась девушка.
— Оставьте нас на минутку.
В Лионгине закипела злоба, девушка осмотрительно юркнула в кухню. Никто больше не мешал, однако говорить было не о чем.
— Не сердись, мама, — заставила она себя произнести. — По-другому я не могла. Тересе едва ли выберется из больницы. Я совершенно измучена. Не успеваю на лекции, а если успеваю — сплю там. Алоизас забросил книгу, на работе неприятности. Мы от тебя не отказываемся, не бойся. Я буду приходить! Слышишь, мама? Часто буду навещать, очень часто. Поняла? Тебе не придется стучать молотком, как тогда, когда ты звала отца. Если она тебя будет обижать…
Подбородок матери не шелохнулся в жирных складках.
— Больная устала, — строго перебила возникшая за спиной квартирантка. Она говорила так, словно в кровати лежала ее мать. — Ей надо отдохнуть.
— Все должники здесь?
Никто не ответил. Наверное, все. Собравшихся, за исключением одного-двух, он не знал. Студенты из группы умирающего в больнице М. Учета посещаемости, как другие преподаватели, Алоизас не вел. Галочки в журнале подрывали бы авторитет. Не шел он и на сближение после лекций — романчики со студентками, выпивки со студентами. Как можно дальше от них, приятных и неприятных, чтобы не обдавало кислым из чужих ртов, запахом пота ног и подмышек. Когда сокращается дистанция, невозможно избежать личных отношений. Как вышло с Алмоне. Теперь он отчетливо понимал, что нарушил существенное свое правило.