— Я сыт… Простите, сыт!
И Алоизас, покачиваясь, уползает в свое логово.
Прошаркали сонные шаги, призрачно прошелестела упругая легкая материя. Лионгина узнала свой японский халат. Лежу и хожу одновременно?
— Лина, — окликнули приглушенно, — тебя спрашивают.
— Кто?
— Какая-то баба.
— Спасибо. Ложись, Аницета.
— Аня… Аня я. — Подруга настойчиво поправила и усмехнулась. В темноте белели ее шея и грудь.
Зачем понадобилась мне Аницета? Затаскает вконец мой новенький халат. И по утрам в квартире мельтешит. Неприятно. Зачем она тут? Почему? Днем Лионгина опять будет доброй, собранной, будет знать, почему так, а не иначе, — слишком хорошо будет знать! И очевидная разница этих двух состояний ее раздражает.
Алоизас до последнего мгновения лежал, не выдавая себя. Как неподъемная вещь, как бревно.
— Кто там?
— Телефон, спи!
На ночь один аппарат выключается. Другой — под боком у Ани.
— Начнут еще по ночам ломиться, — проворчал у самого уха.
— Никто не ломится, спи.
Алоизас привстал, вытянул ноги, сложил руки на груди. Вырастал в полумраке, точно подпиленное дерево, которое кто-то надумал подпереть. Голос, сопение и движения свидетельствовали о неудовольствии. Не одобрял и того, что происходит своевременно, тем более — не вовремя.
— Не тебя зовут, успокойся.
— Разбудили-то меня.
— Кто тебе мешает снова заснуть?
Ты, кто же еще? И во сне не забыл, как извелся, ожидая ее. Пребывал в странном состоянии, лишавшем сил и разума. Гнался за воображаемыми похитителями по воображаемым горным дорогам. Сохранил ли еще здравый рассудок? В молодости выскакивал ночами на улицу. Тогда был обязан так поступать, тогда она могла сломаться от чужого прикосновения, как соломинка. Теперь разъезжает на служебной машине или подхалимы на «Волгах» подбрасывают. И правда, не схожу ли с ума? Когда-то, соскучившись, действительно бродил около дома, полный надежд и тайной радости, — я люблю тебя, люблю, слышишь? — весело топал прямо по лужам, помнит их брызги, запах сбросивших листья деревьев, а вчерашняя бешеная погоня пахла поблекшей типографской краской. Словно наглотался бумаги, давился ею, как жвачкой. Если с ней что-нибудь случится, у меня, как граната, взорвется сердце! Ведь это издевательство над Лионгиной, надо мной, над моим страхом, вечным страхом, что она не вернется, и не потому, что на нее кто-то нападет или собьет грузовик…
— Лучше бы тебе соснуть еще, котик.
— Не называй меня по-идиотски!
— Разве котик — не ласково?
— Претит мне такая ласковость. Превращаешь в мягкошерстного идиота, а потом…
— Ладно, некогда сейчас объясняться. Хочешь не хочешь, надо вставать.
— Я тебя не держу.
— Подвинься, котик.
Он не шелохнулся. Лионгина перешагнула через его ноги. Располнел Алоизас, а икры тоненькие.
— Я тебе не бревно. Осторожнее!
— Чужой человек в доме, Алоизас, — спокойно напомнила Лионгина.
— Чужой человек нас не очень-то стесняется.
— Прекрати, милый!
— Ладно, ладно. — Перед ним мелькнула белая гибкая шея, почувствовал, как на лбу выступил пот. Снова усомнился, в здравом ли рассудке. Мучаюсь из-за Лины, а когда она рядом, не могу оторвать глаз от Аниной шеи — от этого трепещущего теплого бархата.
— Ложись, чего бродишь? — прикрикнула на гостью Лионгина. Та была оживлена, словно носиться по утрам по чужой квартире составляло для нее величайшее удовольствие.
— Я же трубку держу, разве не видишь?
Действительно, тискала трубку, как руку партнера.
— Ложись, ложись.
— Уж если завелась — конец! Я, когда разойдусь, — ого-го!
— Дай-ка! Может, что серьезное? — Лионгина отобрала у Ани трубку. — Алло, Губертавичене слушает.
— Скандал, директор! Скандал! — верещал тонкий голосок, которому подхалимы когда-то пророчили сцену. Инспектор Гастрольбюро Аудроне И. страшно волновалась. — Не прибыл Игерман, товарищ директор. Ральф Игерман!
— Кто?
Вот и неприятность! Так и знала, что намучается еще с этим Игерманом.
— Игерман! Ральф Игерман! Кто же еще может учинить такое свинство? — возмущалась Аудроне, драматизируя ситуацию.
— А что ты, детка, делала до сих пор?
— Как что? Мерзла на аэродроме — встречала ночные рейсы.
— Послушай, милая, ложись-ка и спи. Нечего паниковать. Не привидение этот Игерман. Теперь шесть — в десять жду тебя в бюро.
— Кто такой Игерман? — поинтересовалась заинтригованная Аня.
— Гастролер.
— Заграничный?
— Наш.
— Так чего она убивается?