— Тем лучше.
— Ничего хорошего. Дюжина влиятельных дамочек коготки точит. Самые опасные — Гедре Т. и Алдона И. Обрезками и кусочками их не прельстишь — не по одной шубке имеют!
— Гедре? Гедре Т.? Жена директора Театра миниатюр?
— Она самая, любовница В., ну, дирижера этого…
— Директор-то куда старше своей благоверной, правда? Лет на двадцать? Не из-за нее ли первую жену выгнал, а ведь столько прожили…
— Из-за нее, из-за нее! Старикан и не подозревает, какие у него рога, весь город за них цепляется! Втроем на прогулки ходят — смех, да и только!
— Как думаешь, Вильгельмина? Если муж узнает, станет покупать ей шубу?
— Недаром говорят: старый в гневе страшнее раненого медведя. Не хотела бы я очутиться на месте Гедре!
Бедная, бедная Гедре! Придется тебе добровольно отказаться от шубки. Если же нет, кто-нибудь — скажем, Пегасик? — разбудит спящего медведя… Шубка прелестна. Но пополам, увы, не разрежешь.
— А кто эта Алдона?
Лионгина почувствовала, как сердито поджимаются губы. Спрашивая, уже почти угадала. Прошлое снова махнуло перед ее глазами пылающим факелом. Считаем, что бежим, удираем от себя, а на деле каждую минуту натыкаемся на собственные тени, внезапно выныривающие из гущи жизни.
— Этот орешек покрепче. Муж мямля, все ее под девичьей фамилией знают — Алдона И. Говорят, из ее лап ни одна новинка Дома моделей не может ускользнуть.
— Ах, вот это кто!
Лионгина пытается смешком отогнать злобу, погружающую ее в прошлое. Алдона И. бросила первый камень в стеклянный замок Алоизаса Губертавичюса. Алмоне И., бесследно исчезнувшая, и Аудроне И., которую она приютила в своем бюро, лишь подыгрывали этой хищной и хитрой бестии. Издали все еще напоминает Нефертити, вблизи — располневшая и вульгарная. Лионгина как-то наблюдала за ней на концерте Будапештского симфонического, куда собрался весь Вильнюс. Заострившийся носик, глаза как гвозди — впиваются в каждую со вкусом одетую. Ошиваясь возле Дома моделей, шныряя по складам баз и магазинов, совсем опростилась, подурнела. Поостерегись и ты, предупредила себя Лионгина, станешь похожей на нее. Нет! Для тебя вещи не главное. А что главное? На этот вопрос ответить не сумела. Пришла мода на шубки, и уважающая себя женщина не может появиться без нее. Ерунда! Шуба это всегда шуба, особенно за такую цену. Не удовлетворил и этот ответ. Знала одно: будет замечательно, если удастся вырвать добычу у Алдоны.
— Ее так легко не отошьете, Лионгина, — мрачно предупредила буфетчица.
— Почему? — Лионгина замолчала, чтобы не выдать себя.
— Верная жена, заботливая мать. У нее ведь мальчик и девочка, славные детишки.
— За кого вы меня принимаете, Вильгельмина? За шантажистку?
— Не забывайте о ее папаше. Хоть и бывшее начальство, на Дом моделей управу найдет.
Лионгина вздохнула в трубку. Да, Алдону И. легко не одолеешь. Здесь пойдет борьба по правилам. Побеждает тот, кто быстрее, цепче… Становишься невыносимо цинична! Ничего подобного, борюсь за себя и… за Алоизаса. Он живет на правах ребенка, постаревшего ребенка, и если бы не я… Удобно прятаться за его беспомощность, когда неспокойна совесть? Буду с ним нежнее, мысленно пообещала она.
— Сердечное спасибо, Вильгельмина. Ваша информация мне очень полезна.
— Жаль, ничем больше не могу помочь. Оставить горошек?
— Не стоит. А для Бригиты есть билетик. В пятом ряду, как всегда.
— Как считаете, Лионгина? Не обанкротимся из-за вашего Игермана? — Ляонас Б., удобно устроившись в мягком кресле, печально улыбается тонкими, больше скрывающими, чем что-либо сообщающими губами. Не дождавшись ее, сам явился.
— Почему моего? Пока что он ничей. — Кому другому ответила бы и порезче. — Не обанкротимся, если гастроли и не состоятся. Продано всего тридцать четыре билета.
— Не густо.
Художественный руководитель озабоченно поднял голову, пышные брови устремились вверх по лбу. Брови и волосы напомнили ей другого человека, хотя подстрижены и образцово приглажены. Ляонас не выносил хаоса, бередившего душу и внешность, однако все равно походил на бывшего начальника Лионгины, как могут походить друг на друга только сыновья одной матери. Старого громогласного великана с изуродованной кистью левой руки словно кто-то пропустил сквозь стиральную машину, и появился этот — грустно-меланхоличный, сокрушающийся, с неприятно влажными ладонями, чего стесняется и потому не сует руку каждому встречному. Необузданный великан — старший — уже покоится на кладбище в Антакальнисе, младший стремится к гармонии, не в силах обрести ее.