Предупредительные служащие «Эр Франс» буквально выхватывают из наших рук чемоданы: «Не нужно вам обременять себя — мы сами!»
Хотя до стоянки такси не более ста метров, они грузят нашу кладь на электрическую тележку и торжественно вывозят на площадь.
…Быстро мчится наш «Рено» по парижским улицам, которые кажутся давно знакомыми: мы почти безошибочно узнаем ту или иную площадь или магистраль, подробно описанные в знакомых с детства литературных произведениях. Вот она — Place de la Concorde, площадь Согласия, на которой охотно бы женился Владимир Маяковский, как он уверял, если бы был Вандомской колонной. А вот и Вандомская колонна и похожая на телевизионную вышку ажурная Эйфелева башня.
Вечерний Париж освещен скупо. И хотя синеватая полутьма скрывает от чужого глаза многое, все же мы увидели ряд облупившихся, давно не ремонтированных домов, множество следов небрежного и легкомысленного хозяйствования. Французская столица показалась нам похожей на женщину, одетую в некогда роскошное, но уже изношенное и потрепанное, платье.
За окном автомобиля промелькнул какой-то мрачный темно-серый дом.
— Наверное, парламент, — высказал предположение кто-то из товарищей.
Мне тоже показалось, что я прочитал надпись «Национальное собрание». Мои спутники попросили меня выяснить у шофера, не ошибаемся ли мы. Я приготовился с надлежащим прононсом произнести соответствующую фразу, но шофер (седые виски, галстук «бабочкой») опередил меня, сказав на чистом русском языке:
— Да, да, это Национальное собрание… Говорильня, которая погубила республику!
Оказалось, что он родом из Курска, отец его до Первой мировой войны учительствовал в Варшаве, потом перевез семью в Париж. Зовут его Александр Николаевич…
Гостиница, честно говоря, была нам ни к чему: всю ночь мы бродили по парижским улицам, прислушиваясь к лихорадочному ритму удивительного города.
…В узеньком переулке стоит, загораживая дорогу, красивый легковой «Студебеккер». Приятные для глаз обтекаемые формы, блестящие подфарники, выпуклое ветровое стекло, хромоникелевая куколка над радиатором, — все в нем хорошо, кроме одного: он не заводится.
Элегантно одетый водитель, должно быть, владелец машины, понапрасну раздраженно открывает капот, всовывая свою голову в черную пасть металлического зверя: зажигание не действует, стартер «не берет», пущенная в ход заводная ручка тоже не помогает. Единственное, что остается, — попробовать завести машину «с хода».
Его спутник, сбив на затылок свою серую фетровую шляпу, забегает сзади и, упершись плечом в багажник, силится сдвинуть автомобиль с места. Не получается.
Водитель растерянно озирается и, увидев нас, кричит с надеждой:
— Господа, умоляю вас, помогите!
Беспомощность незадачливых автомобилистов вызывает сочувствие. Мы со всех сторон окружаем машину:
— Раз-два, взяли!
«Студебеккер» чуть подвигается вперед, мотор сначала как-то недовольно чихает и спустя мгновение начинает ритмично тарахтеть.
Поговорив с приятелем на английском языке, в котором был очень заметен американский акцент, водитель вытаскивает бумажник.
— Вот, возьмите…
— Денег не надо! — удивленно протестуем мы.
— Но ведь это доллары!
— Ну и бог с ними, с долларами!
Автомобилисты заметно растерялись. Один из них удивленно заявляет:
— Впервые вижу парижан, которым не нужны деньги!
— А мы не парижане! Я — киевлянин, а это — москвичи, ленинградцы, минчане.
— Что? Вы из Советского Союза?.. Тогда все ясно!
Возможно, ему ясно далеко не все, но мы прощаемся и, смеясь, продолжаем свою прогулку.
Мы летим в Тель-Авив
На аэродроме Орли гремели репродукторы, объявляя прибытие очередного самолета, кого-то вызывая на посадку, кого-то извещая о времени его вылета. Сотрудницы разных авиационных фирм, в красивых мундирчиках и шляпках всех цветов спектра, озабоченно порхали неподалеку от нас, выполняя чьи-то, должно быть, чрезвычайно важные, поручения, ничего вокруг не замечая.
Среди этой деловой суеты мое внимание привлек худощавый и довольно непоседливый пассажир лет шестидесяти пяти. Он был любезным и болтливым: без особой нужды заводил разговоры, суетился и вообще напоминал человека, который только что осушил добрый бокал веселого французского вина.
Черный костюм старика был украшен серебристыми застежками «молния», на переброшенном через плечо коричневом ремешке болтался миниатюрный радиоприемник, величиной с обыкновенный театральный бинокль. Заметив мой заинтересованный взгляд, говорун ловко открыл футляр своего «Эмерсона» и нажал какую-то кнопку. К общему гаму аэровокзала присоединились хрипение и кваканье саксофона.