В ряду, включающем тезис, антитезис и синтез, синтезирующий член выражет понятие катарсиса — очищения (Выготский 1968, 249–275), поскольку выход из противоречия двух земных понятий дается Цветаевой в понятии духовном.
Можно сказать также, что контрастные сочетания однокоренных слов представляют собой оборотную сторону типизации. Они опираются на типичность признака как на критерий его истинности и постоянства: закономерность выявляется при ее нарушении.
Другим случаем нарушения существующей в языке закономерности, отражающей закономерность внеязыковой действительности, является сдвиг в мотивационных отношениях между однокоренными словами. Рассмотрим следующие примеры:
Однокоренные слова огнепоклонник и не поклонюсь, виновник и повиновенья, клятвы и клясть находятся, безусловно, в родственных для современного языкового сознания отношениях, но не в деривационных, т. е. не в отношениях непосредственной мотивации. Слово огнепоклонник образовано от словосочетания поклоняться огню, а не поклонюсь — от поклониться. Разница между словами поклоняться и поклониться не исчерпывается глагольным видом. Войдя в разные деривационные ряды, эти слова приобрели и разные значения: поклоняться 'чтить кого-, что-л. как божество, как высшую силу'; 'относиться с преданным восхищением, благоговением к кому-, чему-л.'; поклониться — сов. к кланяться (в 1-м и 2-м знач.); кланяться — 1) делать поклон (поклоны) кому-л. в знак приветствия, почтения, благодарности;- 2) словесно или письменно через кого-л. свидетельствовать свое уважение, внимание (MAC). Слово виновник произведено от прилагательного виновный 'совершивший поступок, преступление', а повиновение — от повиноваться 'беспрекословно слушаться кого-л., подчиняться кому-, чему-л.'. Слово клятва соотносится в современном русском языке с глаголом клясться 'давать клятву, клятвенно уверять в чём-л., клятвенно обещать что-л', а не с глаголом клясть 'предавать проклятию, проклинать' (MAC).
Несмотря на то, что семантические различия между однокоренными словами, употребленными М. Цветаевой во всех цитированных строках, не допускают мотивационных отношений между этими словами, потенциально такие отношения, видимо, существуют — прежде всего благодаря живой родственности корней. Возможность перераспределения мотивационных отношений в языке реализуется нередко с утратой начальных или промежуточных звеньев в словообразовании (Аркадьева 1973, 7). Сополагая слова так, как будто они являются мотиватами, Цветаева перестраивает логические связи между соответствующими понятиями. Результат этого семантико-деривационного сдвига похож на результат поэтической этимологии: сближение слов основано на авторском переосмыслении логико-понятийных и языковых связей.
Если в приведенных примерах соединяются слова, соотносимые с разными деривационными рядами, то в следующей группе контекстов наблюдается переосмысление мотивационных отношений между членами одного и того же деривационного ряда:
Слова стосковаться и тоска в современном русском языке входят в один деривационный ряд тоска — тосковать — стосковаться, что определяется не только наличием у них общего корня, но и сохранением семантической производности: тоска 'тяжелое гнетущее чувство, душевная тревога'; стосковаться 'впасть в тоску, почувствовать тоску от разлуки с кем-, чём-л.; соскучиться' (MAC). Общую семантическую производность от слова охота имеют также слова охотник, охотиться. Здесь Цветаева разрушает типичные логические связи (охотник — субъект действия в охоте) и устанавливает противоположные (охотник — объект действия). В отличие от оксюморона, отражающего нетипичность, тяготеющую к типичности как к идеалу, перестроенные логические связи в анализируемых примерах имеют своим результатом принципиальную антитипичность: типичное (данное в общенародном языке) представлено в таких конструкциях не как истинное, а как мнимое. Так, превращение субъекта охоты в объект отражает предпочтение поэтом признака пассивности признаку активности, что связано с цветаевской концепцией истинности стихийной, не зависящей от логики силы. В строке «стосковался по тоске» страдание (тоска) представлено как идеал поэта, противопоставленный отсутствию страдания как идеалу обыденного сознания.
Взаимообращенность логических связей между производящим и производным словом, причиной и следствием, субъектом и предикатом, субъектом и объектом, субстанцией и признаком наиболее полно и четко обнаруживается в высказываниях, построенных по принципу хиазма (фигура речи, состоящая в обратном «крестообразном» расположении элементов двух сочетаний, объединенных общим членом — Ахманова 2):
1) Чтобы чудился в жару и в поту От меня ему вершочек — с версту, Чтоб ко мне ему все версты — с вершок, — Есть на свете золотой гребешок (С., 120);
2) Ведь все то ж тебя ждет И у жен и у вод: Грудь — волною встает, Волна — грудью встает (И., 386);
3) Вся плоть вещества, — (Счета в переплете Шагреневом!) — вся Вещественность плоти (И., 483).
В первом контексте, построенном по модели заговора, антитеза желанной встречи и нежеланной разлуки дана через лексико-синтаксическую симметрию гиперболы и литоты. Во втором примере метафора усиливается взаимным сцеплением ее элементов — метафоризируемого и метафоризирующего.[6]
В третьем примере (плоть вещества — вещественность плоти) зеркальное отражение конструкции усиливает плеоназм каждого из двух сочетаний до такой степени, что он собственно плеоназмом перестает быть, выражая идею тождества в ее диалектичности.
Соположение однокоренных слов или форм одного слова (полиптот — Ахманова 2) является также сильным средством противопоставления сходных понятий: в нем обнажаются и семантизируются грамматическая форма, словообразовательные морфемы, морфонологические средства деривации. Чаще всего в произведениях М. Цветаевой встречается такое соположение однокоренных слов, которое выявляет различие между грамматическим или логическим активом и пассивом. Эта оппозиция представлена различными частями речи: причастными формами глаголов (Ведущая без ведомых — С., 427, Завороженный и ворожащий — С., 174), инфинитивами (Деве — забытой быть, || Гостю — забыть — И., 660), прилагательными, в том числе и возникшими при адъективации причастий (Вы столь забывчивы, сколь незабвенны — И., 137, Презренных и презрительных утех — С, 182), существительными с разными суффиксами (Завоеватель? — Нет, завоеванье! — И., 137).
В перечисленных примерах значения актива и пас-Сива оформляются специальными суффиксами, которые актуализирует Цветаева, сополагая однокоренные члены грамматической оппозиций. Встречаются, однако, и такие случаи, когда оппозиция «актив — пассив» выражена корреляцией различных частей речи (За охотником охотятся), а также историческими чередованиями звуков в корне, определяющем принадлежность слов одной и той же части речи к разным грамматическим классам: Одно дело — слушать, а другое — слышать (И., 414). Оппозиция «актив — пассив» не случайно занимает такое значительное место в творчестве М. Цветаевой, преобладая над всеми другими грамматическими оппозициями (по крайней мере, при употреблении одно-коренных слов). В соответствии с ее мировоззрением быть подверженным наитию стихийных сил и означает избранность человека, его причастность к высшей — духовной — сфере бытия. Однако героиня произведений Цветаевой, выражающая ее лирическое «я», всегда активна и в своей активности предельно максималистична. За этим пределом и находится состояние пассивности как подверженности стихийным началам, готовности к восприятию откровения. Эта идея является содержанием многих произведений, но наиболее четко, пожалуй, выражена в поэме «На красном коне». Эта же идея неоднократно сформулирована и в прозаических произведениях, в частности в очерке «Пленный дух»: «Уже шестнадцати лет я поняла, что внушать стихи больше, чем писать стихи, больше „дар божий“, больше богоизбранность» (С-2, 272). Тот же смысл выражен в минимальной форме самим названием очерка.