В дыму и пламени планета,
в переплетенье тьмы и света,
в крови и муках до поры.
Новорожденные миры
встают и расправляют плечи
вдали, в глуши.
Смотри же вглубь, верь в разум человечий
и с выводами не спеши.
Еще так много впереди
забот, и горя, и надрыва.
Еще все дико, косо, криво,
еще не раз в твоей груди
забьется сердце, сострадая
и горячась…
Настанет срок,
и вся земля,
от края и до края,
вздохнет легко, избавясь от тревог.
И трубный глас сражениям и войнам
конец объявит, радость торопя.
И человек воистину достойным
предстанет мира, жизни и себя.
Раздоры прекратятся. Но пока
бушуют страсти! Жизнь недорога.
И белый свет
кровавых зорь красней.
О, сколько бед,
и боли, и смертей!
АНТАЛ ГИДАШ
ВЕТВИ ГУДЕЛИ
Помнишь, тогда эти ветви гудели,
головы в плечи деревья втянули,
и трепетали они, и боялись
черного, бурю таящего неба.
Ветви гудели,
капли дождя били, будто бы пули.
Листья рыдали,
как из земли эти молнии были.
Метлы мели побледневшую землю,
и устремились в дорогу желанья,
вечные наши стремления к цели.
Листья дрожали, они трепетали.
Ветви гудели.
НЕБО НАД МОСКВОЮ
Голубые реки
над тобой, столица!
Вижу: над бульваром облако лучится,
куда оно мчится, румяная птица?
Яйцо золотое, где-то у крыла там,
блещет, налитое солнечным закатом.
Небо голубое
льется над столицей,
будущее наше, голубые реки.
Небо над Москвою,
я всегда с тобою,
мы одной мечтою
связаны навеки!
В ОДНУ ИЗ ТЕМНЕЙШИХ НОЧЕЙ ВОЙНЫ
Поезд твой оторвался от сумерек станционных, и вдруг стемнело.
Меж деревьев залегшее горе этот миг уловило,
черной массой осело на души и на кроны деревьев.
Но до Кунцева уж докатился поезд твой, отчаянья полный
(там Багрицкий смотрел когда-то на созвездья,
и, задыхаясь, все пытался понять он что-то).
И похоже, что в бездне небесной никаких уж и звезд не осталось,
а до нас долетает одно лишь сиянье былое -
извивающиеся обрывки нитей с прялки, давно казненной.
И печально существование за вагонными окнами,
будто уж не поезд идет, а струится река, так и бакены меркнут.
Ночь везде – впереди и сзади.
На сгустившемся небе томятся только несколько звезд забытых,
мгла течет безутешным потоком и безмолвно ширится морем.
Я сажусь на рельсовый берег: надо мною застыло время.
Ты сейчас открываешь двери нашей квартиры,
и в руке твоей ключ короткий и другой, подлиннее.
Успокойся! И я успокоюсь. Мне страх опостылел.
Плохо быть одному во мраке затемненного этого мира.
Мы не можем жить друг без друга.
* * *
Зачем же люди плачут по домам,
не выходя на улицу, не собираясь
на площадях, открытых всем ветрам?
Зачем они, от боли содрогаясь,
прижав к глазам измученным платок,
рыдают немощно? Из этих слез соленых
такой бы ринулся по городу поток
бушующий, от этих горьких стонов
такой бы смерч пронесся но жилью
и грозное перо такие б обвиненья
вписало в книгу, Венгрия, твою,-
что даже мертвые во всем твоем краю
восстали б, требуя отмщенья!
* * *
Черные руки вздымают мосты.
Мертвые люди вздымают персты.
Мать моя, руку вздымаешь и ты.
Черною тенью скользят облака.
С визгом и воплем несется река.
Давит ее человечья тоска.
Нет ей покоя от мертвых гостей.
Русло от боли сжимается в ней.
Волны – и те человечней людей.
Вихри – и те человечней врага.
В ужасе гонят они облака.
Полная слез, негодует река.
РАЗДУМЬЕ
Буря прошла,
отгремела гроза, улетая.
Всхлипнув от слез,
засыпает в кроватке дитя.
Падая наземь,
струится вода дождевая,
тихо лепечут
последние капли дождя.
Мать моя смотрит
сквозь окна души моей снова.
В сердце мне льется
сияние светлых очей.
Плачет душа,
но отчаянья нет уж былого.
Только слеза моя
все горячей…
* * *
На плечах – полсотни годов.
В голове – полтыщи стихов.
Нарастает горечь во мне…
Не до шуток, не до пустяков.
С этой горечью, с этой старостью,
с этой бренностью и усталостью,
словно крыша в день буревой,
смерть трещит над моей головой.
На дворе весны новоселье
соком жизненным орошено.
Мне бодливое это веселье
Ни к чему, Только мучит оно.
Вслед легенде, я повторяю:
«Для чего ты оставил меня?»
И кричу я, в огне полыхая,
что во мне уже мало огня.