Моя кровь жива, как и прежде, —
каждая пролитая здесь капля
жива… Как живы
позабытые в траве мины,
покуда они не вспыхнут
под незваными
и не крикнут
в уши неба
огненные слова:
раз нет наказания и нет преступления,
пусть сгинет все,
носящее имя человека. Пусть сгинет
род, желающий достичь небес,
покорить все крутизны Вселенной,
если он до сих пор не заплатил
все свои земные долги.
«Колумб уплывает…»
Перевод Ю. Левитанского
Колумб уплывает все дальше,
все грозней его приказанья:
Запрещаю оплакивать мертвые корабли,
их будет все больше.
Запрещаю о женщинах думать,
ибо женщина — матерь сомненья,
а сомненье — смерти подобно.
Запрещаю птиц ожидать —
ласточки уже туда улетели,
а воробьи туда не летают.
К мачте велю привязать любого,
кому страшные сны приснятся.
Девяносто девять из нас
на землю уже не ступят —
и все же она существует.
Видите мертвый корабль вдали?
Мертвый, он верит — земля существует.
Не слушайте чаек —
девяносто девять из нас достанутся им,
и все-таки цель путешествия вовсе не в этом,
нет, высшая радость его заключается в том,
чтоб угадывать ветра движенье
и рыб,
и всего, что над ними,
и кто из нас будет тем сотым — не знать наперед.
Посему умирать на моем корабле
запрещаю.
И корабль уплывает все дальше.
Земля, словно яблоко,
висит на самой высокой веточке вечности.
«О, непростительная радость…»
Перевод А. Кушнера
О, непростительная радость начинанья,
почти животная: не знает темный зверь,
который роду предан фанатично,
какой удел печальный ждет его,
недуги старости, болезни,
жестокий призрак бойни,
угрюмость дикая, крик одиночки,
когда-то зачатого безрассудно,
и жилы вздутые, и тьма в глазах,
и милость отрезвленья,
и боль бессмыслицы, и грусть банальности,
с арены вопли дикие,
тоска закланья, гибель существа,
бессмысленного, как само зачатье,
и отрезвленья жалкие слова…
О, радость начинанья, о, проклятье!
Янез Менарт
Памятник
Перевод Юнны Мориц
Поскольку всякий, кто сумел
наделать шуму больше прочих,
посмертно памятник имел
(народ почтить героя хочет,
чтоб, наконец, забыть в момент), —
и мне возможен монумент.
На кой он мне… Но кто уверен,
что мой отказ не лицемерен?
Никто. Так позабочусь лучше,
чтоб вышел памятник получше.
Во-первых, статуя моя
должна стоять в сторонке, чтобы
не лез в глаза поэтам я
и путь не преграждал из гроба.
А так как всюду — вор на воре,
прошу ограду на запоре.
И постамент хочу повыше,
чтоб не мочился на меня,
как ныне, всяк, кому охота
прослыть тушителем огня.
Не гипс, а бронза мне по вкусу:
дороже, крепче, вид здоровый,
и даже труженик искусства
ее не сделает дешевой.
А что до стороны формальной, —
я предпочел бы торс нормальный.
Входить в историю неловко,
когда взамен башки — квадрат,
а треугольник — бывший зад,
и дырка спереди — издевка.
Одежда красит человека,
я не хочу стоять нагим:
я — не титан, зачем другим
поэтам из другого века
мой фигов листик наблюдать
да меньшей завистью страдать?
К тому же девичьи натуры,
боюсь, вблизи нагой скульптуры,
к физиологии склонясь,
с поэзией утратят связь.