Тс! Ты играешь шахматными
Фигурками из слоновой кости.
Это грязь вопиет, по которой
Шагают французские сапоги.
Русские бело-золотые купола плавятся
В горниле твоей алчности. Облака, облака.
Это пчелиный рой
Гнездится высоко на черной сосне.
Его надо сбить пулями. Бух! бух!
Он наивно верит, что выстрелы — гром.
Он думает, будто это глас Божий
Осуждает когти, клювы, и зубы,
И ухмылку желтой дворняги,
Несущей кость из слоновой кости,
Как все, все, все.
До пчел высоко — целых семьдесят футов!
Россия, Польша, Германия.
Холмы в дымке, красноватая равнина
Медной монетой тонет в реке,
Которую переходит армия.
Черный колючий летучий еж
Пчелиного роя мечтает об улье,
Об остановке, куда прибывают
Верные станциям поезда.
Мужчина с ружьем в серых руках.
Казалось, походу не будет конца.
Бух! бух! пчелы падают,
Расчлененные, на кусты.
Такова участь Великой Армии.
Наполеон, ты видишь красный лоскут?
Это последний символ победы.
Пленный рой в соломенной шляпе.
Эльба, Эльба, волдырь на море!
Белые статуи маршалов и генералов,
Словно воры, крадутся в ниши.
Как это все поучительно!
Немые сплоченные люди шагают
По французскому флагу в свою гробницу,
В дворец из слоновой кости,
В дупло на развилке сосны.
Мужчина с серыми руками улыбается
Деловитой улыбкой занятого человека.
Руки его — не руки —
Асбестовые клешни. Бух! бух!
«Они меня чуть не заели насмерть».
Жала у пчел как швейные иглы!
В непокорном черном сознании пчел,
Должно быть, есть понятие о чести.
Наполеон, как всегда, доволен.
О Европа! О тяжкая ноша меда!
ПАПОЧКА
© Перевод И. Копостинская
Ты, на беду, всем на беду,
Не объявишься больше, черный сапог.
Тридцать лет прожила я, в тебя обутая,
Жалкая, белая, будто нога,
Почти не дыша, не решаясь вздохнуть.
Папочка, мне предстояло тебя убить.
Но я не успела — ты умер.
Мраморно-тяжеловесный, обожествленный сундук.
Жуткая статуя — с пальцем огромным и хмурым,
Как печать Сан-Франциско,
А голова в своенравной Атлантике,
В волнах прекрасного Носета
С переливами нежно-зеленого в голубизну.
Я бога молила тебя воскресить в надежде на чудо.
Ach, du…[146]
По-немецки, в польском городе,
Стертом с лица земли
Железной пятою войны, войны, войны…
Городов с подобным названьем погибло немало.
Мой друг поляк говорит,
Что таких была дюжина, может быть, две.
И потому достоверно сказать не могу,
Где ты ступил, где души губил.
Заговорить же об этом с тобой было трудно.
Язык застревал в гортани.
Он застревал в плену из терновой проволоки. —
Ich, ich, ich, ich[147].
Слова… Я с трудом выдыхала их.
В каждом немце, казалось, тебя я найду.
Речь их казалась постыдно-бездушной.
Машиной, машиной — в аду
Аушвица, Дахау, Белсена…
Он оскорблял и меня, как евреев,
И я начала говорить, как еврейка.
Я ведь вполне могла оказаться еврейкой.
Снега Тироля, прозрачное венское пиво
Не столь уж чисты воистину.
И я с моими цыганскими предками, странным счастьем моим
И крапленой судьбой — картежной крапленой игрой.
Я в чем-то за еврейку сойду.
Страх перед тобой у меня на роду. —
Перед твоим военно-воздушным Luftwaffe[148], надутый индюк.
С аккуратно подбритыми усиками,
Яркой голубизной арийского взгляда, —
Человек-танк, человек-танк на полном ходу. О, ты…