За чаем она рассказала мне о многом, чего я уже не знал. Оказывается, у бабки было три брата — Иван, Степан и Михаил. Иван воевал на гражданской, а когда напивался, доставал саблю и бегал по деревне. "Они бы вилами пришли вас заколоть за каждый крик ваш, брошенный в меня". Да нет, Сергей Александрович, много чести. В русской деревне столько крику стояло в те годы, что никто бы на лишний крик и не обернулся. В доме Марьи Васильевны Сидоровой резной буфет, дубовый шкаф, комод, старинный барометр, круглые старинные часы. Дом каменный, построен на две семьи. Одна половина на пять окон, другая на шесть. Держит корову и двух собак. Дети живут в городе.
— А войну-то помните?
— Ну как не помнить, я ведь старше твоей матери на два года. Фронт-то со Смоленска разошелся. Идут по нашей деревне трое, у одного нога клеенкой перевязана. Зашли поесть, он и говорит: "Я коммунист, и послушай меня: дойдет до вас немец, режьте скотину". Куда там!..
А твоей бабушки брата немец ранил на пороге избы, избу сожгли. Он немца обозвал сволочью, когда тот лукошко яиц у них забрал из сарая. Хотел немец его дострелить, да нянька — его сестра — на руках у немца повисла. Мы всего-то два месяца под немцем были. Велели нам старосту выбрать. Ну, мы выбрали прежнего председателя, старика Ивана Михайловича. Он мужик умный, на Соловках побывал. И народ не давал обижать. А наши пришли: кто был старостой? — забрали. Так и не вернулся.
Она проводила меня до речки Лихунки. Какая речка — ручеек! — а когда-то в ней были омута, где однажды я чуть было не утонул — взрослые ребята спасли. Нахлебался. Тропинка через овраг прошла, на Доможирово, и на развилке мы попрощались. У развилки из-под камня пробивался ручей и песчинки плясали, поддерживаемые струйкой воды, бьющей из какого-то чистейшего водоносного слоя.
— Ну, попей, попей родимой водицы, у нас вода святая, ничем не тронутая…
— Марья Васильевна, а я помню, на том склоне до войны еще какие-то развалины стояли.
— Там имение было с еловыми аллеями. Сожгли в революцию.
— А зачем сожгли?
— Да чтоб помещику не досталось…
Я иду к машине по дну влажного оврага. Кругом таволга, иван-да-марья, лещина… Аж голова кружится от этого сырого дурмана. Надо еще водицы попить, пока от ручья не ушел.
Сколько всего исчезло с моей родной земли — нет ни дедовской могилы, ни еловых аллей, ни Святого Колодца, ни церкви Георгия на поляне, и поляны скоро не будет…
Одна святая вода осталась…
Однако воспоминание о деде-сапожнике вдруг вернулось ко мне самым неожиданным образом в 1992 году, когда я уже работал в "Нашем современнике".
Покойная мать рассказала мне однажды о том, как в 1918 году, когда ей было одиннадцать лет, поздно вечером в дверь кирпичного флигеля, где они жили и где у деда была в одной из комнат сапожная мастерская, раздался стук… Бабка отворила дверь. На пороге стоял офицер, снимавший в доме напротив квартиру. (Сейчас на стене того дома висит мемориальная доска, свидетельствующая, что он принадлежал отцу Наталии Николаевны Пушкиной — Николаю Гончарову, владельцу Полотняного Завода.) Офицер настоятельно попросил деда срочно, за несколько часов, стачать ему яловые сапоги за хорошие деньги… Он вошел с отроком-сыном и с громадной овчаркой в мастерскую, дед снял с него мерку, раскроил кожу и принялся тачать союзки. Мать с братом и сестрами с любопытством время от времени разглядывали в неплотно прикрытую дверь и усатого офицера, и красавицу собаку, и офицерского сына, который, видимо, впервые в жизни видел, как шьют сапоги…
Рано утром офицер с сыном и собакой исчезли из Калуги. Новые сапоги, наверное, были нужны нашему соседу, чтобы уйти куда подальше из советских областей, на Дон или на Украину… А донашивал он их где-нибудь в Турции или Сербии…
Но это не все. Весной 1992 года в редакции раздался телефонный звонок.
— Скажите, вы, Станислав Юрьевич, калужанин?
— Да…
— Я ваш земляк, живу в Америке, зовут меня Игорь Леонидович Новосильцев. Мне бы хотелось встретиться с вами.
…Через час благообразный, подвижный, ухоженный старик сидел в моем кабинете, мы пили чай, и он рассказывал о своей жизни.
— А до революции мы в Калуге жили в так называемом доме Гончаровых, возле Георгиевской церкви.
— Как интересно, в том же дворе жила и наша семья, дед, бабка, мать с отцом и сестрами.
— А где они жили?
— Во флигеле из красного кирпича.
— Ну, я прекрасно помню этот флигель, и жильцов его помню, и детей… Наверное, я и с вашей матушкой встречался… Какого она года рожденья? Девятьсот седьмого? Ну, я немного старше…