Я становлюсь рядом. Главный инженер, прикрыв ладонью зажженную спичку, пытается прикурить. Спичка гаснет. Он зажигает еще.
— Воронков, надо распасовать тросы на первом копре... — И вдруг умолкает, внимательно смотрит на меня и с неожиданной мягкостью говорит: — Поздравляю тебя с вступлением в комсомол. Молодец!.. Очень рад за тебя, Воронков.
Мне удивительно и радостно: значит, не такое это маленькое и личное событие, если знают о нем многие, даже по горло занятый главный инженер. И, может быть, правы ребята, утвердившие на собрании начало моей биографии с сегодняшнего дня...
Собрание было коротким. Оно не отличалось от многих других собраний. Председатель стучал карандашом по столу и строго предупреждал:
— Товарищи, порядка не вижу. Говорите по очереди.
Кто-то смеялся.
— Времени не хватит говорить по очереди. Пусть Воронков автобиографию расскажет.
Я волновался.
— Автобиографию?
И вспомнил далекий городок, тихие тенистые улочки, четыре дороги, которые вели на север, запад, юг и восток. По одной пойдешь — счастье найдешь. По другой пойдешь... Я прошел по всем этим дорогам и ничего не нашел. И тогда я оставил тот маленький городок и ушел искать пятую дорогу… дорогу, которая ведет к людям.
— Автобиографию? — повторяю я и рассматриваю свои шершавые, жесткие ладони в неотмываемых пятнах мазута.
Сильва пытается выручить меня:
— Гена, это же просто — расскажи, где родился, когда родился, кто твои родители...
— Я не знаю, где я родился, — глухо говорю я. — Я не знаю, когда я родился и кто мои родители. Я не знаю никакой автобиографии. Вот и все.
И тогда встал Тараненко и сказал:
— Хлопцы, девчата! Геннадия совсем маленького во время войны подобрали солдаты и отправили в детдом. Геннадий правду сказал: не знает он, где и когда родился, не знает отца с матерью... Вот и решайте, как тут быть.
Молчали хлопцы и девчата. Думали. В таком деле нельзя ошибиться.
— Есть предложение, — сказала Сильва. — Раз Генкина биография не имеет начала, считать ее начало с сегодняшнего дня.
— Правильно!
— Голосуем, товарищи. Кто «за»?
Когда двадцать девять рук почти враз взметнулись сверх, я вспомнил найденное когда-то письмо и понял, что ни один из этих двадцати девяти не мог написать такие слова. Или, по крайней мере, не сможет сейчас сказать обо мне такое...
В этот день копер не подняли: бушевал ветер.
В этот вечер я твердо решил: в ближайший выходной день поехать в Синеозерск и разыскать Риту. Зачем? Я еще и сам не знаю. Но я обязательно должен встретить Риту.
По радио исполняли заявку сахалинских рыбаков — первый концерт Чайковского... Тараненко писал матери письмо: «В первых строках сообщаю... Живу, как на курорте...». Жора собирается на танцы. Он вытащил свой красно-голубой пиджак, повертел его, хмыкнул и повесил рядом с комбинезоном.
— До лампочки мне это барахло, — сказал Жора и ушел в вельветовой куртке.
Порывами дул ветер. Тонкие щитовые стены общежития жалобно поскрипывали. «А теперь прослушайте прогноз на завтра, — каким-то деревянным голосом сказал диктор. — На юге Западной Сибири ожидается ясная, малооблачная погода. Ветер: пять-шесть метров в секунду. Температура...»
Я подумал: «Завтра погода изменится, и мы обязательно поднимем копер».
— Это здорово, старики, — сказал Тараненко. — Вчера нас было двадцать девять комсомольцев, сегодня нас тридцать.
...Это сегодня. А завтра!.. Завтра Сильва должна сказать Виктору «да» или «нет». Я вспоминаю веселую детскую игру: «да» и «нет» не говорите, черное с белым не берите, — и мне становится смешно и весело. Не могу представить Виктора и Сильву мужем и женой.
Завтра проступок Жоры Скурина будут разбирать комсомольцы. Жора ходит в эти дни притихший. Думает. Пусть подумает. Полезно.
Завтра я снова буду подниматься на двадцатиметровую высоту, распутывать «паутину» металлических тросов, завтра, как вчера и сегодня, я буду делать самое важное на земле дело — строить.