— Ты отнесся ко мне совсем не так, как другие. Они все разгневались, что я не совершил чуда, а я ведь заклинал их, чтобы они не ждали никаких чудес. Только ты, проложивший мне путь к императору, только ты не гневаешься на меня. И все-таки они теперь вправе смеяться надо мной. Зачем я пробудил надежду? Зачем явился сюда? Зачем еще живу, если светильник снова блуждает и избегает нас?
Но Захария продолжал улыбаться, и его мягкая, сильная улыбка несла утешение.
— Не казни себя. Может быть, еще не время и путь наш неправеден. Ибо что значит для нас светильник, пока храм лежит в руинах и народ погибает на чужбине? Может быть, Господу угодно, чтобы судьба светильника оставалась тайной, непостижной для народа?
Слова эти утешили Вениамина, согрели его душу. Он склонил голову и заговорил, словно обращаясь к самому себе:
— Прости мне мое малодушие. Но жизнь моя сузилась, и смерть близка. Я продержался восемьдесят восемь лет; и сердце уже не хочет ждать. С тех пор как я малым ребенком хотел спасти менору, я жил лишь надеждой на ее возвращение и избавление, из года в год я набирался терпения. И вот я старик; как я могу еще надеяться и ждать?
— Ты не должен больше ждать. Скоро все исполнится!
Вениамин замер. Сердце его забилось надеждой.
Захария продолжал улыбаться:
— Разве ты не понимаешь, что я пришел к тебе с известием?
— Каким известием?
— С известием, которого ты ждешь.
Вениамин вздрогнул. Его руки, только что устало покоившиеся на столе, затрепетали, словно виноградные лозы на ветру.
— Ты хочешь сказать… ты думаешь… что я мог бы еще раз попасть к императору?
— Нет, не это. Он не берет своих слов обратно. Он не отдаст менору.
— Тогда зачем мне оставаться, зачем жить? Зачем ждать и жаловаться и быть всем в тягость? А тем временем святыня наша удалится от нас навсегда…
Но Захария все еще улыбался, и эта таинственная улыбка освещала его взор и уста.
— Светильник еще не удалился от нас.
— Откуда ты знаешь? Почему так говоришь?
— Знаю. Верь мне!
— Ты его видел?
— Видел. Два часа назад он еще находился в сокровищнице
— А теперь? Они забрали его?
— Нет еще! Нет!
— А сейчас? Где он сейчас?
Захария ответил не сразу. Дважды он пытался что-то сказать, но слова застревали у него в горле. Наконец он низко наклонился над столом и выдохнул шепотом:
— Здесь! У меня! У нас с тобой!
Вениамин содрогнулся так, словно кто-то ударил его в самое сердце.
— У тебя?
— У меня здесь в доме,
— У тебя здесь в доме?
— В этом доме. В этой комнате. Затем-то я и искал тебя.
Вениамин задрожал. В спокойствии этого человека было что-то ошеломляющее. Не помня себя, Вениамин заломил руки и едва слышно прошептал:
— У тебя? Как это может быть?
— Тебе это кажется странным, но здесь нет никакого чуда. Тридцать лет я тружусь здесь, во дворце, золотых дел мастером, и в сокровищнице нет ни единого предмета, который ни попал бы прежде в мою мастерскую; здесь я взвешиваю их и ставлю пробу. И на этот раз все, что Велизарий награбил у вандалов, будет передано мне, чтобы я оценил добычу по стоимости и весу. И я первым делом потребовал менору. Вчера ее принесли сюда слуги казначея: семь дней она будет храниться у меня.
— А потом?
— Потом ее увезут на корабле.
Вениамин побледнел. Зачем было звать его? Чтобы он увидел, как священный светильник оказывается совсем близко и как его похищают?
Но Захария продолжал многозначительно улыбаться.
— А еще мне предписано изготовлять копии самых больших драгоценностей императорской казны. Часто, имея ценную вещь, которой нет равных, они требуют, чтобы я изготовил вторую точно такую же. Они мне доверяют. Я сделал для Юстиниана точно такую же корону, какую носил Константин, я повторил для Теодоры диадему, которую когда-то носила Клеопатра. И вот я добился разрешения сделать изображение светильника, прежде чем его отправят за море. Работать начну сегодня же. Я уже раскалил тигли, приготовил золото, через семь дней новый светильник будет готов. Меноры будут так схожи, что никто не сможет отличить одну от другой, ибо они будут совершенно равны по весу, по форме и по убранству и золото будет одной и той же пробы. Только одна будет священной принадлежностью, а другая ее изображением. Но какая из двух священна, а какая — повтор, какую из двух мы будем благоговейно хранить, а какую отдадим слугам императора, будет известно только нам двоим. Это будет наша тайна: моя и твоя.