На этом их спор был окончен. Мэри решила непременно покинуть Смирну, но оказалось, что все английские военные суда отозваны в Александрию.
— Прошу вас, капитан, очень прошу отвезти нас в Дарданеллы! — умоляла она капитана Доннелли. — Оттуда я сумею добраться с детьми до Константинополя по суше.
— Леди Элджин, единственный человек на земле, ради которого я мог бы нарушить военный приказ, это вы. Но даже при моем искреннем восхищении вами я не готов идти под военный морской суд Британского флота.
В полном отчаянии она решила отправиться в Константинополь по суше — без Элджина, которому предстояло решить несколько служебных вопросов в Смирне, но в сопровождении преподобного Ханта, горничной Мастерман, детей, посольской свиты, секретарей и прислуги. Им предстояло совершить пятидневное путешествие в самое знойное время года. Каждое утро она поднималась в пять часов, чтобы приготовить в путь отряд из пятидесяти человек. Хант назвал ее за это «лучшим генералом, которого видывал мир». Они передвигались верхом по гористой местности, и поездка продолжалась до полудня, когда приходилось делать привал. Путешественники ставили палатки и отдыхали, ожидая ослабления жары. И Мэри говорила себе, что если она не потеряла ребенка в Смирне, на восьмом месяце беременности, когда дышала отравленным миазмами, влажным, зловредным воздухом, она не потеряет его и теперь.
— Пора тужиться, — сказала повитуха, раздвигая колени Мэри.
— Нет! — закричала несчастная женщина. — Если я буду тужиться, может хлынуть кровь!
С какой отчетливостью она помнила, как женщины убирали из-под нее пропитанные кровью простыни, когда она рожала в первый раз. Она не хотела видеть этот ужас опять.
— Но, леди Элджин, тужиться необходимо. Не упрямьтесь, слушайте, что я вам говорю.
Мэри пожалела, что не припрятала кинжал, который капитан-паша подарил ее мужу. Когда-то эта роскошная вещь принадлежала самому Наполеону, рукоять украшало неимоверное количество драгоценных камней, но лезвие было достаточно острым. Она, конечно, не собиралась убивать ни себя, ни будущего ребенка, но случись ей сейчас держать кинжал в руках, она непременно ткнула бы им в эту отвратительную женщину, которая заставляет тужиться и насильно раздвигает ей ноги.
Схватки следовали через каждые две минуты. В комнате было очень душно, но тело Мэри сотрясали конвульсии и постоянная крупная дрожь, непонятное давление — иногда оно становилось невыносимым — нарастало откуда-то из глубины живота. Наверное, это означает, что наступает самый опасный момент деторождения, но она думала только о страданиях, испытанных при рождении первого ребенка, и о том, как она тогда боялась, что ему придется расти без матери.
— Ну что же вы в самом деле? — ворчала повитуха. — Прямо как будто боретесь с собственным телом. Когда схватки ослабевают, вам следует напрягаться и усилием выталкивать из себя плод. И так несколько раз.
— Постарайтесь же, леди Элджин. Не будем разочаровывать графа.
Если доктор Скотт полагал, что нашел верные слова, к которым готова прислушаться роженица, он очень ошибался. Мэри захотелось сказать ему что-нибудь обидное, ведь именно по вине графа ей приходится так мучиться, но, даже утопая в приступе боли, она осознавала, насколько неприличным было бы такое заявление.
Ох, если б ее мать присутствовала здесь! Она так по ней скучает. Мэри написала матери письмо во время своего тяжелого путешествия в Константинополь на сорока страницах, из которых почти каждая была закапана каплями пота. Разве это нормально, что молодой женщине приходится рожать в таких муках без материнского участия и помощи? Она постарается всегда быть со своими дочерьми, когда тем придется проходить через эти испытания, решила Мэри. Матери должны заботиться о своих детях!
Возможно, что ее сил и выносливости — вернее, просто практичности — недостаточно для того, чтобы в течение долгих лет сопровождать мужа, занятого дипломатической службой. Может, ей следовало отказать Элджину, когда он делал ей предложение, и выйти замуж за простого шотландца, а потом рожать детей в собственной постели и так, чтобы мать была рядом, а все близкие в соседней комнате. Теперь же ей приходится выносить эти ужасы, живя в незнакомой стране, там, где никто не только не понимает английского языка, но и понятия не имеет о дорогих ее сердцу нравах и обычаях, принятых у нее на родине.
— Боже, помоги мне! — кричала она, глубоко уверенная, что Бог ее не слышит.