Алешка беззастенчиво сдул папино письмо. Ну, только внес свои коррективы там, где текст не совпадал по существу и по времени. Вот почему ошибки в письме были не сплошь, а только в некоторых местах. Ну и про глаза он проворонил. Черные — голубые. Не обратил внимания. Но ведь он к Ольгиным глазам не приглядывался. Он смотрел на нее не такими глазами, как я…
Его рассказ меня растрогал. Я даже подумал о том, что как-то незаметно мы поменялись с ним ролями. До определенного момента я заботился о нем как старший брат. А теперь он заботится обо мне. Как младший…
Но одного черного места в этой истории нельзя оставить без внимания. И я сказал:
— Спасибо тебе, конечно. Но разве ты не знаешь, что чужие письма читать нельзя?
— Знаю, — удивился Алешка. — Но, во-первых, я их не читал, а списывал. А во-вторых, какие же они чужие? Они папины. А на аукционе, Дим, вообще чужие письма продают кому попало.
У этого мальца какая-то своя логика. Мне недоступная.
Надеюсь, Алтынскому ты письмо не послал?
А куда, Дим? На деревню дедушке в Париж? Он и без письма сам прискочит. Ты не понял, что ли?
Я уже ничего не понимаю. А Лешка невинно спросил:
Ответ Ольке напишешь? Я передам.
Вот что, Алексей Сергеич, — сказал я маминым голосом. — Как только приедем в Малеевку, ты сам все расскажешь Ольге.
Лучше ты расскажи, я не возражаю. У тебя лучше получится. — Он невинно улыбнулся. — А потом посмотри ей в глаза. И скажи: «Олечка, у тебя такие голубые глазки, что даже… черные!»
Глава XII
НАЗРЕВАЮТ СОБЫТИЯ
В школе вовсю шла предпраздничная подготовка. День родной школы отмечался у нас в середине сентября. Очень удачное время. У всех хорошее настроение. Учителя еще не устали от нас. Мы еще не успели нахватать двоек. Здание школы еще светится после летнего ремонта.
В вестибюле трудовик Иван Ильич, стоя на стремянке, прикреплял к стене Доску почета. Бонифаций придерживал лестницу и советовал:
— Правее. Левый угол выше. Вот так адекватно.
Увидел нас, бросил стремянку — учитель труда чуть не свалился с нее — и сразу спросил Алешку:
— Портреты принес?
На этой доске уже висели фотографии самых лучших наших учеников за много лет. Они прославили сначала родную школу, а потом кто что: кто отечественную науку, кто отечественную культуру, а кто — отечественный бизнес. А над ними, как вдохновители их достижений, должны расположиться портреты педагогов.
Бонифаций выхватил у Алешки свернутые в рулон портреты, и мы поскакали за ним в учительскую. Там еще никого не было, и Бонифаций стал раскатывать на столе непослушные листы. Начал их рассматривать.
Портреты удались. Алешка нарисовал наших учителей очень точно, узнаваемо и ехидно. С подковыркой. Это были скорее не парадные портреты, а шаржи и карикатуры.
Первым Бонифаций с улыбкой разглядывал себя. Алешка изобразил его в виде льва из мультика, в полосатом цирковом трико и с гривой волос. Наш Бонифаций на песчаном морском берегу жонглировал кольцами, на которых были написаны названия наших школьных спектаклей, которые он поставил.
Славно, — оценил Бонифаций Лешкин труд. — Несколько утрировано, но по существу верно. И, надо объективно признать, Алексей, что лысина у меня уже гораздо эффектнее, чем прическа.
Я сейчас исправлю, — с готовностью пообещал Алешка. — Хотите, я вам две лысины нарисую? Мне для вас не жалко.
Потом, — поспешно отказался Бонифаций. — Немного покрасуюсь. Я здесь совсем такой, как в молодости.
Он отложил в сторону свой портрет и стал рассматривать портрет завуча Аллочки. Аллочка летела по школьному коридору в ступе и выметала из классов двойки помелом.
— Обидится? — спросил Алешка.
— Не думаю. Я бы не обиделся. Следующий портрет он рассматривал еще
дольше. На рисунке был изображен очень похожий на себя директор школы Семен Михайлович, только почему-то с роскошными усами, на коне и с саблей.
Тут есть вопрос, — задумчиво произнес Бонифаций.
Тут много вопросов, — прогремел за его спиной голос директора. — Зачем усы, почему на коне, против кого сабля?
Я так вижу, — холодно объяснил Алешка.
А чего там видеть? И так все понятно. Директора звали Семен Михайлович (как героя Гражданской войны Буденного), и он часто садился на своего любимого конька: «Я из вашего дикого эскадрона сделаю образцовую часть! Смирно!»
Вот что, Игорь Зиновьевич, — сказал директор. — Вы этот портрет на доску-то не вывешивайте. Нескромно как-то. Давайте-ка повесим его в моем кабинете. Он будет напоминать педсоставу о трудовой дисциплине. Согласны?
Отчасти, — уклонился Бонифаций. — Мы повесим его в кабинете после праздника. А сейчас доска без руководителя, знаете, это как-то… Неадекватно.
Директор махнул рукой, как шашкой, и скрылся в кабинете. Где еще не висел для дисциплины его боевой портрет.
И тут с замиранием сердца я увидел, что Бонифаций взял в руки портрет Татьяны Львовны. Я уже созерцал его в ящике Алешкиного стола. И он произвел на меня жуткое впечатление своей беспощадностью.
Алешка нарисовал очень здорово — типичная красавица Мальвина. И чудные локоны, и алые губы, и румяные щеки. Только вот вместо живых человеческих глаз Алешка… пришил мамины белые пуговицы. Это было страшно по своей выразительности. У педагога, который живет и работает с детьми, вместо глаз, которые должны все видеть, понимать и светиться любовью к детям, — тупые белые пуговицы. Сквозь которые ни в сердце, ни в голову ничего не пройдет. Никакие чувства и мысли.
— Символично, — как-то туго, с напрягом проговорил Бонифаций, дрожащей рукой отстраняя от себя портрет. — А ты, оказывается, жестокий человек, Алексей. Мстительный. Я за тобой этого не знал.
Я — объективный, — сказал Алешка. — Кто меня не любит, того и я не люблю.
Талантливо, конечно, — продолжил задумчиво Бонифаций, — но совершенно невозможно. Надо как-то помягче.
А я был согласен с Алешкой — он не мстил, он, как мог, восстанавливал справедливость. И я постарался смягчить ситуацию:
Вообще-то, Игорь Зиновьевич, не надо ничего переделывать. Татьяна Львовна у нас недавно, она еще не заслужила свое место на Доске почета.
Правильно, — сказал Бонифаций. — Мудро. Не будем вывешивать ее портрет в наших славных рядах…
А подарим ей. На день рождения, — серьезно сказал Алешка.
Бонифаций фыркнул и шутливо дал ему подзатыльник. Алешка в ответ шутливо зарыдал. Они понимают друг друга. Хотя вслух этого не говорят.
Зазвенел звонок. Я пошел в свой класс, Алешка и Бонифаций — в свой (Бонифация временно закрепили за третьим «Б»).
После уроков Бонифаций собрал наш театральный коллектив на генеральную репетицию праздничного водевиля под названием «Чему вы нас учите?». В этом водевиле каждый — ученик и учитель — играл самого себя. Было очень весело. На репетицию даже Мальвина пришла.
Она не только пришла, она даже погладила Алешку по голове — у него глаза на лоб полезли — и спросила ласково:
— Алик (так и сказала!), а твой папа сегодня когда придет домой? Я хотела с ним побеседовать.
Алешка чуть не икнул от неожиданности. Но справился с собой и вежливо ответил:
Сегодня рано, Татьяна Львовна. Она улыбнулась.
Сегодня в полтретьего ночи. Она нахмурилась.
А завтра?
Завтра поздно, Татьяна Львовна. Рано утром.
Вот я утром и зайду.
Вот тут Алешка икнул. Не справился с собой.
На репетиции мы задержались довольно долго. Алешка вскоре умотал, но дома его еще не было.
Он ворвался как раз тогда, когда я сел за уроки. Да, я многому выучусь за эту четверть!
Дима! На старт! Он купил вот такую кость! — Алешка раскинул руки в стороны. Получилась берцовая кость бронтозавра.
Кто купил кость? Кому?
Игоряшка! Абреку! Чтобы его отманить от музея! Понял? Операция начинается! Едем в Малеевку!