Элен встала, хотя все еще жалуется на почки.
Наконец меня представили синьоре Вителли.
Вот когда начались мои мучения!
Я всегда ненавидел анкетные расспросы, поэтому попросил Элен не открывать тетушке, кто я. В шутку предложил представить меня как директора иранского географического общества. Элен взяла рупор и прокричала в ухо глухой тетке это мое новое звание. Затем, обращаясь ко мне:
— Тетя спрашивает, знают ли в Иране, что такое география?
И сама же ответила:
— Очевидно, знают, раз у них есть географическое общество.
Но старуха не успокаивалась:
— Сколько же у синьора Эмх… (она поперхнулась, силясь произнести мою фамилию.)
— Ни одной! — крикнула ей Элен.
— Ты думаешь, только твоя тетушка рассуждает так? — заметил я. — Все европейцы думают, что в Азии живут невежды.
Элен, смеясь, говорит, что у тетки от старости и болезни совсем исчезла память, что она впала в маразм.
— Уверяю тебя, таким маразмом в Европе страдают не только старики. Впавших в маразм историков, критиков, журналистов я немало встречал и в Риме, и в Берлине, и в Лондоне, и в Париже.
Рим, 25 сентября.
В Риме настоящая тбилисская осень. Элен не отходит от больной. Я работаю часа два в Ватикане, затем возвращаюсь домой. Вчера приехал из Парижа Вахтанг Яманидзе. Как демон, предстал он передо мной и начал бередить мои раскрытые раны.
Какой поразительный инстинкт у женщин! Элен с первой же встречи невзлюбила Вахтанга. Не знаю, папаха ли его облезлая не понравилась ей или сизое лицо.
— От одной его внешности становится как-то жутко, — пожаловалась мне Элен после ухода Вахтанга.
Заключение консилиума следующее: синьора Вителли протянет еще две недели, она дышит на ладан. (То, что говорят врачи, надо понимать наоборот.)
Вчера я и Элен не спали всю ночь, ежечасно впрыскивали больной камфару. Всю ночь перезванивались стенные часы в квартире Вителли. Когда утром я вошел к больной, она приняла меня за своего покойного сына. Несчастная была сама не своя от радости. Лишь к полудню Элен с трудом удалось убедить ее, что я не Джованни Вителли.
— А кто же он? — спрашивала старуха.
Тогда мы решили сказать ей правду.
— Если она придет в сознание, мы окажемся в глупом положении, — рассудила Элен.
И она снова кричит в рупор.
— Где эта Грузия? — спрашивает больная.
— К востоку от Рима.
— В сторону Турции?
— Да, — кричит Элен.
— Какого они вероисповедания?
— Христианского, — отвечает Элен, не дожидаясь моей подсказки.
— Настоящие христиане, католики?
— Есть и католики.
— Какая там власть? Тоже эти изуверы-большевики?
— Большевики.
— Этот господин — тоже большевик?
— Нет.
Синьора Вителли успокоилась и обратила ко мне свои взоры, полные сострадания.
— Правда, что большевики едят человеческое мясо?
Элен в нерешительности остановилась. Видно, и она была не совсем уверена в том, что большевики не людоеды.
Я поспешил рассеять их сомнения.
— А почему об этом писали в наших газетах? К тому же, — продолжала синьора Вителли, — папа объявил крестовый поход против большевиков.
Тут уж мы оба — Элен и я — замолкли. Поди докажи правоверному католику в его собственном доме, что непогрешимый папа попросту врет.
Рим, 27 сентября.
Сегодня осматривали с Яманидзе христианский Рим. Очень поверхностно. Вошли в собор святого Петра, видели его бронзовую статую. Пальцы на ногах святого стерлись от бесчисленных поцелуев на протяжении веков. Осмотрели саркофаги германских императоров, поднялись на купол и долго созерцали долины Кампаньи, Остию. Тирренское море.
В соборе кругом мрамор, золото, пурпур… фрески, орнаменты, фризы, резьба.
Микеланджело, Гвидо Рени, колонны, ниши, капители и фрески, фрески и еще раз фрески.
Бесчисленные рати святых отцов, ангелов и мадонн…
Прошли в Ватикан, видели Станца делла Сегнатура, десятый раз смотрел я рафаэлевскую Мадонну ди Фольгино.
В Сикстинской капелле я еще раз взглянул на «Передачу ключей» Перуджино, на «Страшный суд» Микеланджело.
Долго стояли в Ватикане перед Лаокооном.
Яманидзе признался, что ничего не смыслит в пластическом искусстве. Он на все смотрит с утилитарной точки зрения.
Долго разглядывал в изумлении, как громадная змея обвивает тела отца и двух сыновей.
— Ну, что хотел сказать этим скульптор? — наивно спрашивает Яманидзе.