Между ними выделялся увеличенный портрет князя Парджаниани, снятого верхом на лошади. На Ношреване была старинная шуба с откидными рукавами и остроконечная папаха, еще более подчеркивавшая его длинную шею.
Каролина, засмотревшаяся на его стройную фигуру, незаметно перевела взгляд на живого Ношревана, сипевшего против нее, и он показался ей не так уж сильно изменившимся.
Комната была перегорожена на три части просвечивавшими паласами и джеджимами. Вдоль этих искусственных стен стояли оттоманки и кресла с провалившимися сиденьями. Из одних выбивалась вата, из других вылезали пружины. На оттоманках валялись мутаки с ободранными чехлами.
Из-под туалетных столиков с разбитыми зеркалами выглядывали шляпные картонки и нечищенная обувь. По стенам на крюках висели старинные ружья и грузинские кинжалы.
В углу приютилось старое беккеровское пианино, на котором были разбросаны разрозненные листы нот; там же стояли оплывшие стеарином подсвечники и высокие вазы, засиженные мухами.
На камине выстроилось множество флаконов с отбитыми горлышками.
Каролина засмотрелась на две японские вазы. Как видно, обращались с ними небрежно, ручки были обломаны.
Ни одна вещь не стояла здесь на своем месте, ни за одним предметом не было ухода. Все здесь красноречиво свидетельствовало о неуклонном, неотвратимом разрушении.
Ношреван обратился к Тамар Багратиони с обычными любезностями, затем спросил, была ли она прошлое воскресенье в Сионе.
Нет. Тамар не была в Сионе. Она ходила в Кашветскую церковь, где обедню служил католикос.
Потом Ношреван подсел к Тарашу Эмхвари и Тамар Шервашидзе.
— Связалась наша Анули с каким-то Манджгаладзе, — пожаловался он им. — Готова чуть ли не в загс с ним идти. Твоя тетка уверяет, что не переживет этого. Я пригрозил Анули покончить с собой. Что будет дальше, не знаю.
Заметив, что Шакро Орбелиани и «шайтан-капитан» о чем-то горячо спорят, он спросил:
— Ну, а что скажут о мировых событиях наши уважаемые референты?
— На этот раз определенно во всем мире запахло порохом, — категорическим тоном заявил Шакро.
Ношреван обратился, улыбаясь, к Тарашу:
— Князь Шакро, шенма мзем,[36] очень напоминает мне того Орбелиани, который в 1810 году ежедневно выглядывал в окно и спрашивал своего моурави: ушли ли русские? Получив отрицательный ответ, он снова запирался в своих палатах. Так и умер в этих расспросах князь Орбелиани.
Вот и княгиня моя уже десять лет уверяет, что 1е monde civilisй[37] не допустит уничтожения частной собственности, что le monde civilisй не примирится с уничтожением сословий и что поскольку в просвещенных странах существует аристократия, то нам непременно возвратят наше княжеское достоинство.
Я хотел продать этот дом, шенма мзем. Но тетушка твоя сначала все надеялась на Францию: она, мол, управляет всем миром. Потом на сцену выступила Англия. Тоже спасовала. Муссолини также не оправдал надежд, а Лига наций совсем подкачала. Теперь, видите ли, вся ее надежда на Японию! А за это время дом отобрали, шенма мзем.
Вселили к нам одного красного командира, а когда он уехал, то навязали этого проклятого Манджгаладзе.
Вздохнув, он предложил Тарашу сыграть партию в нарды.
Они уселись за столик около пианино.
Ношреван схватил игральные кости и крикнул:
— Ду-беш![38] Действительно, вышло ду-беш.
— Больше всего бесит меня, шенма мзем, что Анули ведет себя, как какая-нибудь безродная простячка, — возмущался Ношреван. — Кто ухитрится поселиться рядом с ними, в тех и влюбляются эти девушки.
Этот Манджгаладзе тащит Анули в загс. Представляешь себе — моя дочь и какой-то проходимец, темная личность! Недавно за дебош он попал в милицию, откупился деньгами. Твоя тетка уверяет, что не переживет этого брака. Я пригрозил Анули покончить с собой. Пока что дело обстоит так, а что будет дальше — не знаю, шенма мзем.
Тетушка твоя все не теряет надежды, что «ле монд сивилизэ» не оставит нашей страны большевикам, что большевиков выгонят и мы избавимся от Манджгаладзе.
— Шаш-се![39] — воскликнул Тараш и получил ду-се.[40]
— Пандж-шеш,[41] проклятый, не то запрут меня! — заклинал Ношреван.
Но вместо панджи-шеш вышло шеш-як.[42]
Продолжая играть, Тараш Эмхвари расспрашивал Ношревана о материальном положении семьи.
— В течение пяти лет продавали кольца, серьги и сервизы твоей тетушки, — ответил Ношреван. — Затем в ход были пущены иконы. Три лепные иконы продали за бесценок в музей, одна из них из приданого моей бабки, родной племянницы последнего злосчастного царя Грузии. Другая икона была украшена золотым изваянием работы Бека Опизари и оспыпана яхонтами и крупным жемчугом. Пятнадцать перстней с изумрудом, рубинами, бирюзой продал я, глупец, по сто рублей за каждый; одно колье скатного жемчуга с золотой застежкой, подвеску из двадцати жемчужин, одно драгоценное рубиновое кольцо, память от моей невестки — дочери Эристави.