Тамар танцевала, вся отдавшись монотонному ритму фокстрота. Тесно прильнув к ней, покачивалась долговязая фигура Отара.
С отвращением смотрел Тараш, как прижимал он к себе Тамар.
Сидевшие за столиками горящими глазами следили за этой парой. Когда танец окончился, кругом послышались аплодисменты. Люди вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть Тамар. Покачивали головами возбужденные танцем и вином мужчины.
Тараш задыхался от возмущения.
Вдруг его слух уловил следующий диалог (говорили двое подвыпивших юношей):
— Какая красавица! Но держу пари, что провинциалка.
— Провинциалка? Из чего ты это заключил?
— Разве ты не видел, как она покраснела, когда ей аплодировали.
— Эге! Наверное, только что вылетела из отчего дома.
Оставив на столе трехрублевую бумажку, Тараш последовал за толпой, теснившейся в вестибюле ресторана.
Прошел мимо безмолвного Сиона.
У железных ворот сидели, съежившиеь, нищие.
Даже в темноте Сионской улицы Тараш замечал: на старый Тбилиси надвигались новые дома, серые и огромные.
По опустевшему Шайтан-базару[58] скользили тени.
Фруктовщики, тихо беседуя, любовались осыпанным золотыми чешуйками небом.
Тараш перешел мост Ираклия.
С минарета мечети Исмаила кричал муэдзин, бросая в звездное небо стихи Корана.
В половине первого Тараш добрался до квартиры Парджаниани. Удивился, что дверь оказалась незапертой.
Прошел через гостиную, столовую. Всюду тишина.
«Спят», — подумал Тараш и пошел на кухню. Разбудил старушку Кеке. Та, кряхтя, поднялась.
— Тамар Багратиони заболела, — сказала она, протирая глаза, — княгиня у нее. Барину что-то нездоровилось, вышел куда-то. А я тут незаметно вздремнула. Может, он вернулся.
Тараш подошел к комнате Ношревана, постучал. Никто не ответил. Приоткрыл дверь.
В кресле, у изголовья своей постели, неподвижно сидел Ношреван Парджаниани. Настольная лампа освещала его склоненную голову и белую чоху.
Тараш зажег верхний свет. Белый архалук и газыри были в крови. Тут же валялась окровавленная бритва.
Позвал Кеке.
Крестясь, упала она перед покойником, обняла его колени и запричитала.
Тараш поднял старушку, велел запереть комнату и, обещав скоро вернуться, быстрым шагом пошел по темному переулку.
На Авлабарской площади маячили силуэты милиционеров. Проносились последние трамваи, уходившие в парк. Гудели телеграфные провода. Тараш шел по Навтлугскому шоссе. Хотелось уйти подальше от города.
Широкая дорога постепенно пустела.
Навстречу ему тянулись фургоны и арбы, оставляя после себя запах хлеба, вина, скота.
Иногда с грохотом катился нагруженный грузовик, ревя в оглохшее ухо ночи, потом пыхтенье мотора и шелест шин затихали и слышен был лишь скрип несмазанных ароб и заспанный окрик: «А-амо!» В темноте свистела плеть, раздавалась понукающая ругань крестьян.
Попарно, дружно, как братья, плечом к плечу, стойкие, неутомимые, шагали буйволы, блестя глазами.
Тараш снял шляпу, отер со лба пот. Тихо, совсем тихо пел ветерок в телеграфных проводах.
Громкая человеческая речь, прозвучавшая в темноте, заставила его вздрогнуть.
Говорило дерево. Убедительным, ясным голосом. По-видимому, излагался доклад какого-то ведомства… Цифры, цифры и снова цифры…
Тонны, метры, километры…
Дерево рассказывало о хлопке Грузии, о чае Грузии, о шелке Грузии, нефти, рами, каменном угле, железе, стали, хлебе, кукурузе, о гектарах осушенных болот, школах, институтах, больницах, диспансерах, об электростанциях и о киловатт-часах, о длине железных и шоссейных дорог, о героях труда и ударниках, о новых людях, о строителях.
А буйволы вровень, попарно, по-братски шагали по направлению к городу, тараща в темноте блестящие глаза. Шли, оставляя за собой запах хлеба, вина и скотины,
БЛУДНЫЙ СЫН
Окумский дворец был в полном запустении.
Украшенные резьбой колонны разъехались. Тисовые перила были разобраны. Дубовая дрань, покрывавшая крышу террасы, сгнила от дождей. Отвалилась штукатурка когда-то белого дворца, горделиво высившегося на холме.
Большая дедовская липа и вправду была срублена, как писала мать. Платаны и дубы начали сохнуть. Омела опутала старые грушевые деревья, ветви магнолии сломались под тяжестью снега, а пихта погибла от ветров и метелей прошлой зимы.
На террасе сидела мать во вдовьем одеянии, сильно сгорбившаяся. Подняв очки на лоб, чинила платье из самодельного сукна.