Дул холодный, неприятный ветер, разносивший по церковному двору сухие листья липы.
Это было время, когда революция производила смотр мастерам прошлого, превращая в груду кирпичей бездарные творения, беря под охрану создания истинного искусства.
Здешняя церковь тоже была убогим произведением эклектиков XIX века, она тоже была обречена на снос. Стояла с облупленными стенами и ждала, когда ее сметет ураган. И точно съежилась от страха.
Летучие мыши беспрепятственно влетали в окна с выбитыми стеклами.
Долго плакала Тамар, стоя на коленях перед могилой матери: оплакивала свое сиротство, призывала любящую мать быть ей защитницей в тяжелые минуты, благословить ее будущее дитя.
«Я не одна теперь, мама! Твоя смерть лишила радости мои девичьи годы, я осталась одинокой. Теперь же я не одна. Но злая судьба превратила в горечь то, что могло быть счастьем. Душа моя отравлена этой горечью…»
Когда Тамар вошла в церковь, у нее перехватило дыхание, кровь прилила к вискам.
Пройдя между темными колоннами, стала в уединенном месте. Запах ладана немного успокоил ее. Перед иконостасом мерцало несколько свечей. Струя воздуха, проникавшая в разбитые окна, колебала пламя.
Сначала Тамар показалось, что все вокруг нее качается. Фигуры святых с выцветшими ликами, как призраки, жались к стенам. Старческие фигуры прихожан бродили по церкви.
И под сенью этого мрака и тишины еще сильнее загрустила Тамар.
Взглянула наверх: с облупленного, омытого дождями свода склонился вниз длиннобородый иудейский бог с разорванным подолом. Голову его смыло дождем, и он походил на человека с отрубленной головой в поношенном облаченье.
Летучие мыши безостановочно кружились над люстрой, точно совершали крестный ход.
За царскими вратами, как тень, двигался священник. Слышался звон кадила и время от времени легкий шорох: священник задергивал зеленоватого цвета занавес и скрывался за ним. Старики и старухи поднимались с колен и шепотом переговаривались.
Обносившийся, исхудавший дьякон с огромной шишкой на лбу бормотал стих из псалма:
«Доколе, господи, будешь забывать меня вконец?..» — и было видно, что он жалуется богу на свою собственную судьбу.
Опустившись на колени, молилась Тамар, умоляя «бога всех обездоленных и несчастных» сохранить жизнь Мисоусту Эмхвари.
Она молилась так горячо, что не чувствовала холода, подымавшегося от сырых кирпичей. В состоянии транса смотрела она, не мигая, на еле мерцавший желтый свет свечи, не вдумываясь ни в то, что читал дьякон, ни в бормотанье священника, вышедшего из царских врат.
Взгляд ее остановился, и напряженная мысль вызвала образ Таранта Эмхвари. Бледное видение колебалось в воздухе, задернутом легким туманом.
И вдруг до слуха Тамар донеслись страшные слова:
«…И когда он снял четвертую печать, я услышал голос четвертого животного, говорящий! иди и смотри. И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя Смерть…»
Мгновенно слился в ее сознании образ рокового всадника с образом Тараша Эмхвари. Слово «смерть» проявило мозг суеверной девушки.
Но неистощимая изобретательность случая не остановилась на этом.
Кружившая под сводами церкви летучая мышь ударилась о люстру. Люстра зазвенела. Летучая мышь упала перед Тамар.
В ее смятенном воображении шелест крыльев летучей мыши вырос в такой шум, точно рухнула какая-то чудовищная птица. Потом Тамар показалось, что вся церковь наполнилась черными голубями…
Пронзительно вскрикнув, она распростерлась на сыром полу. Две старухи вынесли на воздух упавшую без чувств незнакомку, и только на церковном дворе опознали они в ней дочь Тариэла Шервашидзе.
Это происшествие довело дедушку Тариэла до исступления. Семикратно проклял он Лукайя Лабахуа за то, что тот привел в его дом крестьянина с умирающей дочерью.
Лукайя, напутанный болезнью Тамар, клялся прахом матери, что они сами приехали к Херипсу. Но Тариэл продолжал твердить, что по милости Лукайя на его дом упала черная тень.
Потом священник накинулся на Каролину.
— Если бы ты не пристала ко мне так, — корил он ее, — я не впустил бы их к себе в дом и это несчастье не стряслось бы над нами!
Дедушка Тариэл вообще не верил докторам. Но Херипс задержался в Тбилиси, и священник, боясь возможного осложнения болезни, решил вызвать доктора Шургая.
Шургая, собственно говоря, был зубным врачом, у которого дедушка Тариэл крестил детей. (Может быть, потому и утверждал он, что Шургая умеет лечить все болезни.)