Дальше потянулись заросли терновника. Тут же исчезли всякие признаки человеческого жилья. Не слышно ни свиста пастухов, ни птичьего щебета. Казалось, эти трясины отданы в вековечное владение лягушкам и змеям.
Лукайя продолжал трусить рысцой, громко жалуясь на свое безысходное горе замкнувшейся в молчание природе.
Сбившись с пути, он заспешил, когда вдруг наткнулся на густо заросший пруд. Укрывшись в зарослях, молодой пастушок сторожил закинутую в пруд удочку. Лукайя, погруженный в думы, приблизился к рыболову, даже не заметив его. Вдруг перед ним взметнулось удилище и что-то упало на траву у его ног. Мальчишка кинулся к добыче, но, увидев на крючке вместо рыбы лягушку, рассвирепел и ударил ее ногой.
Лукайя нагнулся. Раздавленная лягушка еще шевелила задними лапками, потом одна лапка онемела, и только вторая судорожно дергалась. Юродивый проклял мальчишку и, стерев слезы, продолжал путь.
В сумерках он кое-как дотащился до дадиановской мельницы. Больная собака, вся в парше, лежала у входа, свернувшись калачиком.
Река унесла заслон, от этого в желобе осталось очень мало воды, и он был полон лягушек, наполнявших воздух оглушительным кваканьем.
Засов был задвинут. Зосимы на мельнице не оказалось. Лукайя осторожно переступил через спавшую собаку. На затихшей мельнице не слышно было ни шороха. Безгранично одиноким почувствовал себя Лукайя.
Куда ушел Зоснма?
Лукайя затосковал, как покинутый ребенок. Опустившись у потухшего очага, он снова стал бить себя по голове и причитать высоким голосом, как это делают мегрельские женщины, оплакивая умершего. Но у Лукайя не было того красноречия, с каким причитают мегрельские плакальщицы. Он повторял все одно и то же.
— Я думал, что ты будешь меня оплакивать, шуригэ, а вышло, что мне приходится оплакивать тебя. Когда же я умру, люди пожалеют для меня даже слез; всяк засмеется, услышав о моей смерти.
И опять все то же, все то же самое. Потом, обессилев, старик замолк; иссякли слезы. Встал, приоткрыл дверь, выглянул на дорогу. Зосимы не было видно нигде.
В окрестностях уже кричали шакалы. Сумрак сгустился на дороге. С болот к багровому небу поднимался туман.
Лукайя немного побродил по мельнице, потом присел на мешки, сваленные у очага, и свистнул тихо-тихо, как это делают на водопое, чтобы лошадь начала пить.
Оборвал свист, выждал. И скоро из мрака показалась огромная змея — «ангелозтбатони».
Высоко подняв голову, она приближалась, шевеля раздвоенным языком и поблескивая своими бросающими в трепет глазами. И юродивому показалось, что она улыбается ехидной улыбкой давно не появлявшемуся на мельнице гостю.
Лукайя забормотал какие-то слова. Змея подобралась к его ногам. Подняв скользкое тело, Лукайя положил его к себе на колени.
Заклинаниями и ласковым шепотом он улещивал змею. И вдруг своими обломанными ногтями больно ущипнул ее за хвост.
Гадина мгновенно вытянула голову и впилась старику в горло, у самого адамового яблока. Раздался сдавленный крик. Затрепыхался Лукайя Лабахуа, глаза его выкатились из орбит. Несколько секунд корчилось хилое тело, потом последний раз дрогнула нога — как у той раздавленной рыболовом лягушки — и не стало на свете Лукайя Лабахуа.
Поздно ночью вернулся на мельницу Зосима. Зажег коптилку, увидел Лукайя, лежавшего на мешках.
«Спит», — подумал Зосима и укрыл его своей изодранной овчиной.
КАК ИНГУР ПОХИТИЛ ЛУНУ
Тараш нетерпеливо погонял коня. Арабиа идет ровно, крупной рысью, но до Ингури далеко, а седок торопится, ему нельзя опоздать.
Как обрадуется Тамар, что крест нашелся! Чему она будет рада больше: находке креста или приезду Тараша?
Представил себе сердитое лицо Тариэла Шервашидзе. Пустяки! Стоит ли перед лицом таких испытаний обращать внимание на выжившего из ума старика?
И с новой силой вспыхнула в его сердце любовь к Тамар. Вспомнились блаженные, полные счастья дни прошлого лета… и та ночь в вагоне…
Да, как великого счастья ждет Тараш встречи с любимой, если даже это будет в ее предсмертный час. Все равно, он не покинет Тамар: в один и тот же день оборвется их жизнь.
Сегодня путь к обновлению преграждает ему Ингур. И если хоть однажды судьба улыбнется Тарашу Эмхвари и он преодолеет эту преграду, тогда осуществится последнее и самое страстное желание его жизни!
Перед ним всплыло лицо Лукайя Лабахуа.
Разве не в роковой миг ворвался к нему юродивый со страшной вестью, в тот миг, когда Тараш готовился покончить с собой? Как мудро рассчитано провидение!
Удивительно! С первой встречи юродивый прилепился к Тарашу. И надо же было, чтобы именно этот косноязычный безумец возвестил ему приговор судьбы, чтобы этот хилый карлик заставил Тараша опустить руку с оружием!
Не успел Тараш проскакать и половину пути, как лопнула подпруга.
Остановившись в ближайшем селенье, спросил седельщика.
Мастерская была заперта, седельщик работал на дому. Прошел час, прежде чем постаревший мастер продел в иглу крученую нитку и дрожащими руками стал латать порванные подпруги.
— По какой нужде ты так гнал коня? — поинтересовался старик.
— Мать умирает у меня на том берегу, — солгал Тараш.
— Разве остались еще такие сыновья, чтобы ради матери в ночную пору переправляться через Ингур? — удивился седельщик и рассказал историю своего несчастного сына.
Три года воевал парень на германском фронте. Уцелел в этой ужасной войне, был награжден двумя крестами. И вот, по окончании войны, возвращался домой. Ему так не терпелось увидеть отца, что не захотел ждать рассвета. Ночью пустился вплавь через Ингур, и утонул кормилец-сын.
Наконец подпруги были готовы. Тараш попрощался.
Оставался еще час езды, когда на дороге показались трое верховых. Тараш приветствовал старика, ехавшего впереди; расспросил его о переправе.
Это были ачандарские абхазцы, участники скачек. Переправиться через реку они, оказывается, не смогли. Подтвердили, что паром снесло.
Тараш тронул коня.
— Куда же ты? — обратился к нему старик. — Или не веришь нам?
— У меня такое важное дело, что я должен во что бы то ни стало добраться до Зугдиди.
— Не пробуй, заклинаю тебя матерью! Никогда еще не бывал Ингур таким злобным. Я в отцы тебе гожусь, послушай же меня, вернись.
Тараш продолжал путь. Молодые погнались за ним, спросили его фамилию. Когда узнали, что он — Эмхвари, старик сказал им:
— Оставьте его, он такой породы, что сам господь бог не сможет его вернуть.
Единственная мысль владела Тарашем: «Если в книге судеб осталась хоть искра света для меня, то я этой ночью переплыву Ингур».
Еще один день хочет вырвать Тараш у провидения, один день жизни… Любовь Тамар стоит того…
Стал вспоминать: переплывал ли кто-либо Ингур в апреле?
Вамех Анчабадзе утонул, но ведь Кац Звамбая переплывал не раз. Вспомнил, как в прошлом году старый Кац подбадривал его и Арзакана молодецким гиканьем и возгласами. Да не только Кац одолевал Ингур. И Гвандж Апакидзе, и Мачагва Эшба, и Шергил Дадиани не смотрели на время года.
В памяти Тараша возникли имена прославленных своим мастерством и удалью наездников, о которых слышал с детства: Эрамхут Эмхвари, Дзики Шерваншидзе, Бондо Чиковани, Теймураз Бенделия, Кегва Жваниа… Он почувствовал новый прилив мужества и перевел коня на галоп.
Вот он, Ингур!
За Рухской крепостью поднялась луна, желто-пурпурная, как шафран, и разлила над рекой свой таинственный свет.
В крови Тараша вспыхнуло бесстрашие наездников и воинов; он вытянул Арабиа плетью и подскакал к будке паромщика. Постучался ручкой нагайки.
— Гей, хозяин!
— Кто там? — послышалось из будки.
— Гость! — ответил Тараш.
Заскрипела дверь, и выглянул великан в накинутом на плечи кожухе.
— Паром работает? — спросил Тараш, хотя порванная цепь валялась тут же.
— Паром приказал долго жить, — ответил великан.
Тарашу стало стыдно своего бессмысленного вопроса.
— Я думал, что, может быть, паром на том берегу, — объяснил он. И признался себе, что постучался в будку только потому, что перед лицом предстоящих испытаний захотелось увидеть человеческое лицо, услышать человеческий голос.