Я тихо подошел ближе и прислушался: кто-то гремел тарелками, то и дело раздавалось чье-то нудное, сухое покашливание, но хотя бы один звук человеческой речи, хотя бы собака затявкала!
Дверь, насколько я мог рассмотреть при скудном свете, была массивная, из цельного куска древесины, сплошь обитая гвоздями. С замирающим сердцем я поднял руку и стукнул разок. Постоял, подождал. В доме воцарилась мертвая тишина; проползла долгая минута, но ничто не шелохнулось, только летучие мыши сновали над головой. Я постучал еще раз и опять прислушался. Теперь ухо мое так привыкло к безмолвию, что я различал, как тикают часы в доме, медленно отсчитывая секунды; но его безвестные обитатели хранили мертвую тишину, наверно, даже затаили дыхание.
Я уж было заколебался, не убраться ли подобру-поздорову, но злость пересилила, и я начал барабанить в дверь кулаками, стучать ногами и громко звать мистера Бэлфура. Я разошелся вовсю, но вдруг услыхал покашливание как раз над собой и, отскочив, поднял голову: из окна нижнего этажа высунулась мужская голова в высоком ночном колпаке и дульный раструб мушкетона.
- Заряжено, - сказал голос.
- Я пришел сюда с письмом к владельцу замка Шос мистеру Эбенезеру Бэлфуру, - сказал я. - Есть здесь такой?
- От кого письмо? - спросил человек с мушкетом.
- Это к делу не относится, - сказал я, потому что был уже зол, как черт.
- Ладно, - донеслось сверху, - можешь подсунуть письмо под дверь, а сам убирайся отсюда.
- И не подумаю! - закричал я. - Отдам, кому предназначено: мистеру Бэлфуру в собственные руки. Это - рекомендательное письмо.
- Какое? - встревоженно переспросил голос.
Я повторил.
- Ты сам-то кто? - раздалось после довольно долгого молчания,
- Мне своего имени стыдиться нечего, - отвечал я. - Меня зовут Дэвид Бэлфур.
Я мог бы побожиться, что при этих словах мужчина вздрогнул: я услышал, как мушкетон звякнул о подоконник. Следующий вопрос был задан очень нескоро и странно изменившимся голосом:
- Твой отец умер?
Я так остолбенел, что лишился речи и стоял, хлопая глазами.
- Ну да, умер, не иначе, - продолжал мужчина. - То-то ты и пожаловал барабанить ко мне в дверь. - Снова молчание, а потом он закончил с вызовом: - Что же, друг любезный, я тебя впущу.
И скрылся за окном.
ГЛАВА III
Я ЗНАКОМЛЮСЬ СО СВОИМ ДЯДЕЙ
Очень скоро загромыхали многочисленные засовы и дверные цепочки, дверь самую малость приоткрылась и, едва я ступил за порог, тотчас затворилась опять.
- Проходи на кухню, да ничего не трогай, - велел мне уже знакомый голос.
Пока обитатель замка возился, старательно запирая дверь, я наугад двинулся вперед и очутился на кухне.
Огонь в очаге разгорелся довольно ярко, освещая помещение; я никогда не видел, чтобы в кухне было так голо. Полдюжины плошек на полках, на столе ужин: миска с овсянкой, роговая ложка, кружка жидкого пива. И больше во всей этой огромной пустой комнате с каменным сводом - ничегошеньки, только запертые сундуки вдоль стен да угловой шкафчик-поставец с висячим замком.
Наложив последнюю цепочку, мужчина последовал за мной. Я увидел тщедушное существо с землистым лицом, согбенное, узкоплечее, неопределенного возраста, - ему могло быть пятьдесят лет, могло быть и семьдесят. Колпак на нем был фланелевый, поверх дырявой рубахи, взамен сюртука и жилета, наброшен был фланелевый же капот. Он давно не брился. Но самое удручающее, даже страшноватое были его глаза: не отрываясь от меня ни на секунду, они упорно избегали смотреть мне прямо в лицо. Определить, кто он по званию или ремеслу, я бы не взялся; впрочем, более всего он смахивал на старого слугу, который уже отработал свое и за угол и харчи оставлен присматривать за домом.
- Есть хочешь? - спросил он, остановив свой взгляд где-то на уровне моего колена. - Можешь отведать вот этой кашки.
Я ответил, что он, наверно, собирался поужинать ею сам.
- Ничего, - сказал он. - Я и так обойдусь. А вот эля выпью, от него у меня кашель мягчает.
По-прежнему не сводя с меня глаз, он отпил с полкружки и внезапно протянул руку.
- Поглядим-ка, что за письмо.
Я возразил, что письмо предназначается не ему, а мистеру Бэлфуру.
- А я кто, по-твоему? - сказал он. - Давай же сюда письмо Александра!
- Вы знаете, как звали отца?
- Мне ли не знать, - отозвался он, - если твой отец приходится мне родным братом, а я тебе, любезный друг Дэви, родным дядюшкой, хотя ты, видно, и гнушаешься мною, моим домом и даже моей доброй овсянкой. Ну, а ты, стало быть, доводишься мне родным племянничком. Так что давай-ка сюда письмо, а сам садись, замори червячка.
От стыда, усталости, разочарования мне не сдержать бы слез, будь я на год-другой моложе. Но сейчас, хоть и не в силах выдавить из себя ни слова хулы или привета, я подал ему письмо и стал давиться овсянкой. Куда только девался мой молодой аппетит!
Тем временем дядя, наклонясь к огню, вертел в руках письмо.
- Ты знаешь, что там писано? - вдруг спросил он.
- Печать цела, сэр, - отозвался я. - Вы сами видите.
- Так-то оно так, - сказал он. - Но что-то же привело тебя сюда?
- Пришел отдать письмо.
- Ну да! - с хитрой миной произнес он. - И, для себя, надо думать, имел кой-какие виды?
- Не скрою, сэр, - сказал я, - когда мне сообщили, что со мной в родстве состоятельные люди, я и вправду понадеялся, что они мне помогут в жизни. Но я не побирушка, я от вас не жду подаяний, во всяком случае, таких, какие дают скрепя сердце. Не глядите, что я бедно одет, - и у меня есть друзья, которые только рады будут мне помочь.
- Та-та-та, порох! - сказал дядя Эбенезер. - Не кипятись понапрасну. Мы еще поладим как нельзя лучше. И, Дэви, дружок, если ты больше не хочешь каши, я ее, пожалуй, прикончу сам. М-мм, знатная еда овсянка, продолжал он, согнав меня с табуретки и отобрав у меня ложку, - здоровая еда, вкусная. - Он скороговоркой пробубнил молитву и принялся за кашу. Отец твой, помнятся, любитель был поесть. Не то чтобы обжора, но едок отменный, а я - нет: клюну разок-другой и сыт. - Он отхлебнул пива и, как видно, вспомнив про долг гостеприимства, предложил: - Если хочешь промочить горло, вода за дверью.
Я ничего не ответил на это и продолжал стоять, не двигаясь, пристально глядел на дядю и еле сдерживался от гнева. Дядя же продолжал поспешно набивать себе рот, а сам то и дело косился на мои башмаки, на грубые, деревенской вязки чулки. Один лишь раз он отважился посмотреть выше, наши взгляды встретились, и у дяди смятенно забегали глаза, как у карманного воришки, пойманного с поличным. Это навело меня на размышления: не потому ли он держится так несмело, что отвык бывать на людях, а когда немного освоится, это пройдет и мой дядя обернется совсем другим. Меня вывел из раздумья его скрипучий голос: