— Александр? Да что ты! Помилуй!— воскликнул дядя.— Я был гораздо способней его. Мы и читать-то начали в одно и то же время.
Этот ответ еще больше озадачил меня. Уж не были ли они близнецами, подумал я и обратился к дяде с вопросом.
Только я это спросил, дядя вскочил со стула, точно ужаленный, роговая ложка упала на пол.
— Для чего тебе это знать? — воскликнул он, устремив на меня бешеный взгляд, и вцепился рукой в лацкан моей куртки. Я увидел близко его глаза — не глаза, а глазки, беспокойно моргающие, блестящие, как у птицы.
— Позвольте, сударь, что это значит! — невозмутимо отвечал я, ибо знал, что гораздо сильнее его, да к тому же был не из робких,— Уберите сейчас же руки. Что вы себе позволяете?!
Дядя нехотя повиновался.
— Послушай, Дэви,— с усилием проговорил он.— К чему все эти разговоры? Ты заговорил об отце, и я не сдержался.— Несколько времени он сидел неподвижно, потупясь, руки у него дрожали.— Как-никак он был мне братом… единственным,— прибавил он довольно невыразительно и, подняв ложку, молча принялся за еду, по-прежнему дрожа всем телом.
Этот странный поступок — то, что дядя чуть было не дал волю своим рукам, а потом вдруг пустился в сердечные излияния,— совершенно не укладывался в моей голове. С невольным страхом сливались во мне и неясные надежды. С одной стороны, дядя представлялся мне сумасшедшим и оставаться с ним под одним кровом было небезопасно; с другой же — невольно мое встревоженное воображение рисовало картину в духе старинных баллад, некогда мною слышанных: бедный юноша, законный наследник, и его дядя, злодейским образом присвоивший чужое имение. С какой стати дядя разыгрывает эту комедию? Передо мной, человеком со стороны, почти, нищим? Не иначе в глубине души он не на шутку меня побаивается.
Подозрения мои были смутны, но не просто их было рассеять. Теперь, уподобясь дяде, я стал украдкой следить за каждым его движением. Мы сидели друг против друга, как кошка и мышь, обмениваясь настороженными взглядами. Дядя более ко мне не обращался. Он сидел нахмурясь, что-то усиленно соображая. Чем более я наблюдал за ним, тем более убеждался, что мысли его отнюдь не благостны.
Убрав со стола тарелку, он занялся своей трубкой, а затем, отодвинув стул к очагу, уселся перед окном, ко мне спиной, и какое-то время курил в раздумье.
— Дэви,— наконец произнес он.— Я все думаю…— он замялся, умолк, а потом повторил уже сказанное.— У меня есть деньги, правда, немного, те, что, можно сказать, тебе причитаются. Тебя-то тогда еще на свете не было. Так вот, обещался, помнится, твоему отцу. Да нет, не подумай, никаких векселей не было. Сам понимаешь: два джентльмена, бутылка вина. Ну, я проспорил… Так вот, деньги эти я сразу же отложил — как-никак долг джентльмена! — да вот отдать не привела судьба. А теперь к тому же эта сумма возросла до… дай бог памяти… до…— забормотал он, мучительно прицоми-ная.— Да! Ровным счетом сорок фунтов будет!— С этими словами, произнесенными почти с надрывом, он косо взглянул на меня и вскрикнул пронзительно: — Шотландскими!
Добавление это было весьма существенное: ведь шотландский фунт в то время равнялся английскому шиллингу и дело от такой оговорки принимало совсем иной оборот. Я видел — это было явно,— что история с деньгами сущий вымысел, придуманный с какою-то целью, но с какой именно — терялся в догадках.
— Припомните хорошенько, сударь,— не скрывая усмешки, сказал я.— Вероятно, английскими?
— Я так и сказал: английскими. А теперь хорошо бы ты вышел во двор, подышал свежим воздухом, ночь-то какая! А я, как деньги достану, тотчас тебя позову.
Я вышел, посмеиваясь про себя над тем, что дядя считает меня этаким простофилей, которого так легко провести. Ночь была темная, небо почти беззвездно. Вдалеке, где-то в долине, глухо завывал ветер. Собиралась гроза. Я не мог и подозревать, какую важную роль в скором времени сыграет она для меня.
Наконец дядя позвал меня в дом. Он медленно отсчитал тридцать семь золотых гиней, а остаток — мелкие серебряные и золотые монеты — высыпал себе на ладонь, подумал немного и скрепя сердце положил в карман.
— Ну вот, теперь ты видишь? — торжественно произнес он.— Конечно, иным я кажусь странным. Кто же не без причуд. Но слово, как видишь, держу. Слово для меня закон.
Остолбенев от такого нежданного порыва великодушия, я смотрел на этого скрягу и не находил слов для изъявления своей благодарности.
— Да полно, не желаю слушать! — воскликнул он.— В конце концов, это мой долг. Другой на моем месте, наверное, поступил бы иначе, но у меня правила! Да, я человек бережливый, но мне приятно воздать справедливость сыну покойного брата. Надеюсь, теперь-то мы наконец поладим, как и подобает друзьям, тем более родственникам.
В ответ я употребил все свое красноречие, на какое был только способен, но меня не покидали сомнения: что же дальше? Откуда такая щедрость? Ведь его уверениям не поверил бы и ребенок.
Не прошло и минуты, как дядя снова взглянул на меня искоса.
— Ну, а теперь, оказал бы и ты мне услугу.
Я заверил его, что сделаю для него все, что только от меня зависит, и ожидал какого-нибудь чудачества, однако ж когда наконец дядя решился заговорить, то сказал только, что он слишком стар и силы его на исходе и потому хотел бы видеть в моем лице помощника. Все это прозвучало вполне убедительно. Я изъявил готовность.
— Ну вот и начнем, пожалуй! — сказал дядя.
С этими словами он достал из кармана ключ, изрядно изъеденный ржавчиной.
— Вот тебе ключ от башни. Войдешь в нее со двора: та часть дома у меня недостроена. Войдешь, поднимешься по лестнице. Там, наверху, ларец с бумагами. Они-то мне и нужны.
— Позвольте, однако, взять с собою свечу.
— Э, нет, сударь,— проговорил он с лукавым видом.— Никаких свеч. Был же у нас уговор.
— Что ж, как вам будет угодно, сэр. А лестница крепкая?
— Лестница превосходная,— сказал дядя и, заметив, что я уже тронулся с места, поспешил добавить: — Вот только перил нет. А ты за стену, за стену, потихоньку. А ступени-то прочные, слава богу.
Я вышел во двор. Было за полночь. Вдалеке по-прежнему слышались завывания ветра. Во дворе было тихо, в воздухе все точно замерло, небо было черно как сажа. Я старался не отступать от стены: недолго было и заблудиться. Кое-как добравшись до башни, я нащупал в темноте дверь, но только повернул в замочной скважине ключ, как вдруг блеснула зарница, небо все полыхнуло огнем, и снова воцарилась тьма. Ослепленный вспышкой, я прикрыл ладонью глаза, подождал с минуту и потянул дверь.
В башне было темно, хоть глаз выколи. Воздух стоял густой, тяжкий. Не ступил я и трех шагов, как наткнулся рукою на стену, а ногою попал на ступеньку. Стена на ощупь была почти гладкая, добротная, сложенная из обтесанных камней; ступени, высокие, узкие, тоже из цельного камня, как будто надежны. Перил у лестницы и впрямь не было; памятуя дядин наказ держаться за стену, я ощупью, с замиранием сердца стал подниматься.
Должно заметить, что дом был в пять этажей, не считая чердака. Но странное дело: чем выше я поднимался, тем легче становилось дышать: откуда-то сверху тянуло ветром. Не успел я подумать, отчего это может быть, как снова все озарилось молнией. Я застыл на месте, ужас сдавил мне горло: дюймов в двух от моей ноги зияла пропасть. Не выдержка спасла меня от падения — то, видно, небеса смилостивились надо мной. При свете молнии я увидел не только отверстия в стене, но и ступени — разной длины, с зияющим провалом сбоку. Казалось, я поднимался по открытым лесам.
«Ах, вот она превосходная лестница!» — подумал я. Ярость овладела мной, и это придало мне решимости. Да, неспроста послал меня сюда дядя. Он знал, как опасен этот подъем, и, кто знает, быть может, нарочно послал меня на гибель. «Ну что же,— сказал я себе,— я выясню это во что бы то ни стало».