— Я ему нравилась, — просто сказала она. — Он знал, что ты не брат мне, — сам сказал мне об этом и спросил, что же между нами. Были ли мы любовниками. — Сердце у меня застучало от этого слова, и я посмотрел на нее, ожидая продолжения. — Я ответила, что нет, — сказала она. — Ни к чему было говорить об этом, да и в любом случае, это не его дело. Я сказала, что ты питаешь ко мне чувства, но для меня игра в брата и сестру ближе к правде.
Я с трудом сглотнул и почувствовал, как на глаза у меня наворачиваются слезы. Я боялся спросить, правда ли это или же она просто сказала так Джеку. И где–то в глубине души мне, сущему ребенку, хотелось, чтобы она признала: да, мы были любовниками. То, что она отрицала это, ранило меня, и я не знал, почему.
— Так что же он сделал? — спросил я.
— Попытался меня поцеловать, — ответила она. — Но я сказала ему — нет. Мне это ни к чему. К тому же, он еще просто мальчик.
Я рассмеялся, возмущенный ее самоуверенностью. Джек был старше меня, да и старше самой Доминик, и то, что она отвергла его под таким предлогом, вывело меня из себя. Голова закружилась от мыслей. Говорит ли она правду о Джеке или лжет? И как насчет Ната? Он старше нас и уродливее, но богаче. Намного богаче. Я потряс головой, чтобы прогнать эти мысли, и с горечью посмотрел на нее.
— Я не стану говорить тебе, где деньги, — сказал я. — Но мы возьмем их. Мы заберем их сегодня ночью.
Она улыбнулась:
— Все к лучшему, Матье.
— Просто… замолчи, Доминик, — раздраженно сказал я, не открывая глаз. Я боролся с недоверием, любовью и алчностью. — Я приду сюда ночью. Около полуночи. Мы заберем деньги и уедем, хорошо?
— А Тома?
— После того, как возьмем деньги, заедем за ним. Я поговорю с ним сегодня.
Я развернулся и пошел прочь; она что–то кричала мне вслед, но я не слышал. Я не знал, чему верить. Нет — это неправда. Я знал. Знал, что она лжет. Я понял по тому, как она это сказала. Ничего непристойного между ними и быть не могло; Джек бы этого ни за что не допустил. Он верный друг. Он никогда бы меня не предал. У меня не было ни малейших сомнений, что она лжет, и все же я предпочел поверить ей, ибо так мог оправдать свои действия.
Если я притворюсь, будто верю, что Джек Холби меня предал, тогда и я смогу его предать. Решившись, я быстро направился домой. Я возьму деньги и сбегу.
Тома стоял на своем — он не хотел, чтобы я покидал Клеткли. И, что еще важнее, сам не хотел никуда ехать.
— Но подумай, какая новая жизнь нас ждет в Лондоне, — объяснял я, стараясь говорить как можно увереннее. — Вспомни, мы ведь раньше хотели туда поехать.
— Я помню, что это ты хотел туда ехать, — сказал он. — Но не припомню, чтобы меня кто–то спрашивал. Это вы с Доминик хотели, а не я. Я и тут счастлив.
Он надулся, намереваясь расплакаться, а я застонал от досады. Никогда не думал, что здесь он обретет свой дом, — вот странность–то. Хоть я был вполне счастлив в Клеткли, но это место никогда не значило для меня так много, чтобы я не мог представить, как в один прекрасный день покину его. Я завидовал Тома: он нашел то, что мне казалось недостижимым, — дом.
— Миссис Амбертон… — сказал я, взывая к ее помощи, но она отвернулась от меня со слезами на глазах.
— Нечего на меня кивать, — сказала она. — Ты знаешь, что я об этом думаю.
— Мы не можем расстаться, — твердо сказал я, пытаясь взять брата за руку, но он вырвался. — Мы — семья, Тома.
— Мы тоже семья! — закричала миссис Амбертон. — И разве мы не приняли вас — вас обоих, когда вам некуда было идти? Вы ведь тогда были нам благодарны.
— Мы с этим покончили, — сказал я, до предела измотанный тем, сколько труда приходится вкладывать в такие простые планы. Я начал злиться не нее: ну почему она не желает помочь мне переубедить Тома? Мне в голову даже не приходило, что она любит мальчика. — Я все решил.
— Когда мы уезжаем? — спросил Тома: сдаваться он не собирался, но все равно желал знать, каковы планы. Я пожал плечами:
— Через пару дней. Может, раньше.
Он широко раскрыл глаза и в ужасе посмотрел на мистера и миссис Амбертон; нижняя губа у него дрожала, он старался не расплакаться. Я понимал, что он хочет что–то сказать, возмутиться моим решением, но он потерял дар речи.
— Все будет отлично, — сказал я. — Поверь мне.
— Ничего не будет отлично, — сказал он, давая волю слезам. — Я не хочу уезжать.
Я резко встал и посмотрел по сторонам. Мистер Амбертон сидел у очага, впервые в жизни не обращая никакого внимания на бутылку с виски, стоявшую на каминной полке, а его жена и мой брат обнимались, ища утешения друг у друга. Я почувствовал себя самым жестоким человеком на свете, хотя желал единственного — собрать вместе свою семью. Это было уже слишком.
— Мне очень жаль, — сказал я. — Но таково мое решение, и я его не изменю. Ты поедешь, хочешь ты этого или нет.
Луна была полная, и редкие, легкие облака проплывали мимо нее; я стоял в лесу, среди деревьев, вдыхая запах коры и нервно поеживаясь. Миновала полночь, и Доминик уже вышла из дома; она стояла на нашем обычном месте возле конюшен, но мне хотелось посмотреть на нее, не выдавая своего присутствия. То был самый длинный день в моей жизни и вот я бессмысленно затягиваю его, пока он не перетечет в следующий, а я готовлюсь ограбить своего друга, который стольким ради меня пожертвовал. Я смотрел на свою былую любовницу, размышляя, как наши жизни сложатся в Лондоне, когда мы станем богаты, — и несмотря на то, что я провел немало времени в ожидании этого дня, я не мог себе этого представить. Деньги ослепили меня. Триста фунтов. Достаточно, чтобы жить с комфортом, но слишком высокая цена за потерю чести.
— Вот ты где, — сказала Доминик, с облегчением улыбнувшись, когда я появился из своего укрытия и направился к ней. — Я уж подумала, что ты не придешь.
— Ты же знала, что приду, — раздраженно ответил я. Она погладила меня по руке.
— Ты замерз, — сказала она. — Все будет хорошо. Свои вещи я оставила вон там. — Она кивком показала на стену, возле которой стоял маленький саквояж. — Я не стала брать много, — добавила она. — Мы сможем купить все в Лондоне.
— Я поднимусь и возьму деньги, — пробормотал я, не желая вступать в светскую беседу, и тем более — обсуждать наше добытое бесчестным путем состояние. Я направился ко входу, но она пошла за мной.
— Я с тобой.
— Ни к чему, — сказал я. — Сам заберу.
— Я так хочу, — ответила она с фальшивой бодростью, точно считала это каким–то занятным приключением. — Я послежу.
Я остановился и посмотрел на нее. В лунном свете ее кожа светилась голубовато–белым; Доминик выдержала мой взгляд.
— Последишь окрест или за мной? — спросил я. — Что я, по–твоему, собираюсь сделать? Удрать в одиночку?
— Разумеется, нет, — покачала головой она. Повисла долгая пауза, Доминик сжала губы, пытаясь угадать мое настроение. — Я пойду с тобой, — твердо повторила она, вцепившись в мою рубашку. На сей раз я просто пожал плечами и пошел дальше. Возле двери я остановился, схватившись за шипастую изгородь, отделявшую прачечную от первого этажа, и посмотрел наверх, на крышу. Оттуда, где я стоял, она не казалась особо высокой, но я знал, что наверху мне придется непросто. Высота была футов тридцать, и отсюда мне казалось, что я легко могу влезть по стене, точно Ромео XVIII века.
— Идем, — сказал я, открывая дверь и вступая во тьму. В кухне было темно, я направился к лестнице, которая вела в комнаты прислуги. Доминик следовала за мной по пятам. Взяв ее за руку, я начал осторожно подниматься по ступенькам. На втором этаже на подоконнике стояла зажженная свеча; я остановился на миг, задумавшись, не взять ли ее с собой, но решил, что не стоит. Она немного освещала лестницу наверх, так что я мог без хлопот подниматься дальше. К несчастью, Доминик споткнулась, и если бы я не держал ее за руку, упала бы, наделав шуму.
— Извини, — сказала она, закусив губу, и я посмотрел на нее. Желудок у меня скрутило от страха — не столько из–за какой–то реальной опасности (по правде сказать, таковой и не было), сколько из–за того, что я собирался сделать, и ради чего? Ради нее? Ради нас?
— Осторожнее, — пробормотал я, продолжая взбираться наверх, — ступай потише.