Вот лежу я на кроватке своей, специальные примочки к особо синюшным местам приложил. Как в окошечко посмотрю, царевна мне примерещится, всхлипну горько. Потом глаза на стол, с едой выставленной переведу, а там крынка с простоквашей свежей стоит. А я судьбу вчерашней вспомню, и попка сильнее заноет, горемычная. А после вспомню ладошку царевнину, и пальчики ее будто снова часть мою важную сожмут, так телу удовольствие это запомнилось. Выгнусь весь снова, и давай об покрывало тереться. Затем опять все по новой начинаю. И такая печаль — обида меня гложет, словами не передать. Ведь любви мне большой и чистой никто не предложил: мучили срамно, а про любовь разговора не было. Наслаждение, правда, доставили такое, что вспоминать приятно. Но вот как-то не по-правильному, руками, а оно же иначе между мужчиной с женщиной делаться должно. И к телу своему меня не подпустили, а над моим надругались глумливо — болит все так, что уж время обеденное, а не полегчало ни на капельку, даже примочки особо не помогают.
Запутался я в чувствах своих и к сотворенному со мной, и к самой царевне. Красивая она, руки сильные, глаза большие, умные, голос ласковый, косы золотые… Носик курносый… Расплакался под вечер от переживаний всех этих и так и уснул, в одежде и на покрывале, ко сну неподготовленный. Зубы не чищены, лицо не умыто, кремом не намазался, пяточки в отваре не отмачивал. Совсем меня душевные страдания с распорядку привычного сбили.
Варенька.
Хазары сдались как-то слишком легко и неинтересно. Да и пощадила я их, не стала бить. Настроение с самого утра какое-то радужное получилось. Вроде бы и в стан хазарский уже прискакали и воины их на моих дружинников зыркают, а азарт боевой не просыпается как-то. Мечтательность какая-то во мне проснулась. Как вспомню Мстиславушку, глазки его синие заплаканные, губки распахнутые, да попку алую от шлепков моих, что-то такое глубоко в душе поднимается, нежное, тёплое. Ох как он губки то свои розовые распахивал, как спинку выгибал. И как ещё никто не разглядел за бантиками да нарядами английскими это чудо неземное. Разглядит ведь кто-нибудь обязательно. Девка какая-нибудь шустрая попадётся, схватит, да в уголке прижмёт, а он только глазками своими необъятными хлопать будет. Или ещё хуже, кузнец сообразит, что Мстиславушка на него любуется и сцапает моё чудо гибкое.
М-да, это я неподумавши его там одного оставила. А как с ним к хазарам ехать? Да, задачка!
А вообще, что я кочевряжусь? Папенька ждёт, что я жениха найду, Сила Григорьевич мне леса да озеро свои рекламирует, а Мстиславушка … ой да там вообще думать не о чем! Свадьбу надо играть! Чтоб по-людски! И чтоб Мстиславушка каждый день меня в горенке ждал.
Задумалась опять, размечталась. Мужики надо мной смеются:
— Что, Варвара Фёдоровна, молодец царевич оказался? Да видно удалый молодец!
Мстислав.
Проснулся я рано утречком, прямо с солнышком, только настроя светлого в мою душу не пришло. Сияет мне в окошко солнце ясное, лучиками играет, а у меня перед глазами вечер поздний и у окна царевна стоит. Сморгнул непрошенную слезу и пошел себя в порядок приводить за все два вечера пропущенных. Отвлекся от горестей своих, в уходе за внешним обликом. Но ведь нельзя же бесконечное число раз тело кремом мазать и отварами с отдушкой протирать? Пяточки размягчил, ноготочки отполировал, губки жесткой тряпочкой растер и жиром барсучьим смазал. Сел на кроватку попечалится, да так и подпрыгнул — больно сидеть-то еще. Горести мои физические снова про обиды душевные напомнили, и тут..
Мальчишки по двору расшумелись, раскричались, носятся как утки при виде лисы, не поймешь, что у них там за беда такая. Сердечко от надежды слабой забилось с такой силой, какой от него не ожидал даже. Выбежал во двор, чуть c батюшкой лбами не столкнулись у дверей, а за ним матушка бежит, торопится, кокошник поправляет.
И тут услышал я, чего мальчишки-то кричат: «Дружина возвращается! Царевнина дружина возвращается!». Ох, внутри меня все заметалось-перемешалось, как себя вести и не знаю просто. На лице оскорбленную невинность изобразить? Скорбь-печаль? Радость искреннюю? Что же меня не тем наукам-то обучали? Как девице-царевне себя, красивого, преподнести так, чтобы уже больше не бросала меня на кровати одного в болезном состоянии и любовном томлении?
И тут в воротах она, первой самой, краса моя ненаглядная. Глаза сверкают, шлем на голове блестит, из под него косы золотые, длинные. Так бы глаз от лица и не отводил, потому что ниже на царевне моей одежда мужская, грязная вся и пыльная.