Он хотел что-то еще показать ей, но вдруг увидел, что здесь действительно неприятно.
— Мне так жаль, что я повел тебя сюда, — сказал он, когда они уже шли по улице.
— Пустяки, — сказала она и пожала ему локоть. Он обрадовался.
— Хочешь, поедем еще куда-нибудь? На ВДНХ или в парк Горького? Или пойдем в консерваторию… ах да, теперь же не сезон!
— Нет, — вдруг резко сказала она. — Мы никуда не поедем. Давай присядем.
Они сели в университетском скверике. Солнце отбрасывало уже довольно длинные тени. Он понял, что сейчас наступит развязка. В ожидании ее бронзовый Ломоносов беспокойно ерзал в своем кресле.
— Понимаешь, Павлик, — сказала она. — Я так люблю одного бестолкового человека… Я наврала тебе, что он муж мне. У меня был другой муж. А этот… Ты поймешь меня, я знаю. Пусть по-своему, но поймешь. Я, конечно, могла бы тебе ничего не говорить, но ты так много сделал для меня за эти две встречи. Спасибо тебе. Я теперь должна вернуться к нему. Так уж устроена жизнь. Я знаю, что мы с ним погубим друг друга, но пусть лучше так, чем остаться живым и чтоб из тебя потом сделали чучело лани или мозг лебедя. Спасибо тебе, Павлик.
— Да за что же?
— За все… Ты добрый человек. Мы с тобой расстанемся сейчас навсегда, хорошо? Обещай мне, что, когда я встану и уйду, ты посидишь здесь еще десять минут, а потом поедешь домой.
Он молчал.
— Вот и хорошо, — сказала она в ответ на его молчание. — Прощай, Павлик.
И она поцеловала его в щеку. Если бы она не сделала этого!
— Вера! — воскликнул он ей вслед, и какие-то парни, видимо абитуриенты, рассмеялись неподалеку, передразнивая:
— «Вэра!» Нет, миленький, нет!
Он подбежал к ней, схватил ее за руку. Она обернулась, губы ее были сжаты. Он сказал:
— Я люблю тебя.
— Я никакая не Вера, — сказала она. — Эх ты! А я думала, ты все понял. Отпусти.
Он отпустил. Она пошла в сторону Красной площади, а потом пойдет на Котельническую набережную в высотный дом, пойдет вдоль реки по набережной, где их так здорово познакомил дождь.
Он видел ее удаляющуюся фигурку и ничего не мог поделать с этой Москвой, так охотно подставляющей свои тротуары, площади и набережные под ее ножки, чтобы она могла уйти от него по ним. Он видел ее удаляющуюся фигурку и ничего не мог с собой поделать — шел вслед, и фиолетовая шерстяная кофта, перевешенная через сумку, прыгала в его глазах. Выйдя на Красную площадь, он остановил себя и превратился в Спасскую башню, стоял как вкопанный, краснокаменный, и сердце билось в нем, отсчитывая удары быстротекущей жизни — звонко, колокольно…
Как она просила, он вернулся в тот вечер домой. Увидел водокачку, гвоздики, полотенце, легкую вмятину в кресле. Ему стало холодно и неуютно, он набрал полную ванну и лег в горячую воду. А вода показалась какой-то тягучей и промозглой. Он встал во весь рост и смотрел, как капли скатываются по его загорелому телу и особенно убыстряют бег, пересекая белую полосу незагоревшей кожи — след от плавок, след от старой, незагорелой жизни.
И вдруг он увидел три матерных слова, нацарапанные на белом кафеле когда-то давно его пьяницей-матерью. Гнев охватил его настолько, что все лицо и грудь занялись этим гневом, как подожженная лужа бензина. В ту горестную минуту он был уверен, что она видела это матерное безобразие, когда принимала вчера ванну.
Он выскочил из ванной, прошлепал голый на кухню, взял из ящика молоток и устремился назад. Подбежав к нагло оскаливающимся словам, он ударил по ним изо всей силы. Расколовшиеся плитки посыпались в ванну, осколки брызнули ему в лицо, но он еще несколько раз остервенело ударил молотком по стене и, лишь почувствовав боль, бросил молоток в воду.
Он стоял голый и мокрый, капли воды и крови стекали по его телу. Посмотрев на себя в зеркало, он увидел, что осколки в нескольких местах поранили ему лицо и грудь. Ему захотелось разбить и зеркало, потому что он увидел, как сильно похож в гневе на свою пьяницу-мать, но он удержался, снял с вешалки полотенце и, завернувшись в него, пошел прочь из ванной.
В комнате, где раньше жили его бабка и брат, теперь поселился новый запах — запах ее духов, смешанный с запахом ее тела. На стуле остался забытый ею портрет, который он нарисовал с нее вчера вечером. Укутанный ее полотенцем, он сел напротив портрета и долго всматривался. В общем, конечно, портрет был неудачный, но в некоторых штрихах она все же так пронзительно угадывалась, что ему стал дорог этот кусок картона, испачканный сангиной. Он долго сидел против портрета, а потом забрался в постель и дышал ее запахом — тонкими духами и телом. Он лежал и мечтал о ней до часу ночи, потом встал, оделся и вышел на улицу.