— Боже мой, — подумал он, — я сошел с ума!
На восьмой день он изорвал ее портрет. Он не мог больше видеть ни его несовершенств, ни тех штрихов, которые так пронзительно кричали ему о ней. Он разорвал его и положил под кровать покойного брата, где еще лежал последний братов хлам — несколько кусков пенопласта, несколько железяк и две куклы — Одноножка и Одноручка. Конечно, можно было не рвать, а просто спрятать, и все, но он сначала сделал, а только потом подумал.
На следующий день он весь вечер рисовал ее руку и каждые рисунок аккуратно вырезал, и когда стемнело вокруг него оказалось набросано на полу несколько десятков ее рук. Их он тоже положил к брату под кровать и снова подумал, что сошел с ума. А на другой день вырезал из черной бумаги ее профиль, потом еще десять — всего одиннадцать ее профилей, по числу дней, прошедших с того момента, как он расстался с ней на Красной площади. Из этих одиннадцати профилей три оказались очень похожими, почти точными — ведь профили — это его призвание, как будущего картографа. Он наклеил все профили на бумагу — черные на белую — и прикрепил кнопками к стенам.
На другой день она пришла.
Было шесть часов вечера. Медленно иссякал солнечный свет. На плите щелкала, поджариваясь, яичница… Он стоял у плиты и вдруг, случайно посмотрев в окно, увидел, как она выскочила из подъехавшего такси и направилась в его подъезд. Тогда он подбежал к двери и, затаив дыхание, слушал ее приближающиеся шаги — звонкий цокот ее каблучков, четкий, как стук кастаньет. Она подошла, вздохнула. И нажала звонок. Он стоял и слушал. Она вздохнула еще раз, тихо пропела шепотом — па-па-па — и еще раз нажала звонок. Он неслышно прошел на кухню, потом громко с кухни протопал. Спросил:
— Кто там?
— Это я, — ответила она тихо.
Он открыл. И увидел ее.
На ней было синее платье, на запястье белый браслет, в ушах белые клипсы в форме крыльев бабочки с перламутровым отливом.
— Можно к тебе на минутку?
— Зачем ты спрашиваешь! Проходи. Я так рад тебе.
— Нет, я всего на минутку. Я спешу.
Он видел, что она взволнованна, но понимал, что причина ее волнения не здесь, не в этой квартире, а где-то там, далеко.
— Как дела, Павлик?
— Я ждал тебя.
— Глупости. У тебя что-то подгорает.
— Это я подгораю от радости тебя видеть.
— Нет, не ты. Это на кухне. Скорее, уже дым идет!
— Дым! Это уже серьезно. Как ты думаешь, дыма без огня не бывает?
Он пошел тушить яичницу.
— Как насчет ужина? У меня есть вкуснейшие маринованные огурцы и помидоры. Венгерские.
— Нет, спасибо. Ведь я только на минутку. Можно мне еще раз взглянуть на мой портрет?
— Конечно. Вот он.
Он провел ее в свою комнату и показал одиннадцать силуэтов, черных на белых квадратах, как следы на мокром снегу.
— Это я? Я? Господи, как здорово!
— Выбирай любой, если правится.
— А можно все? А тот портрет?
— Он… сгорел. Случайно.
Она стала откреплять от стены силуэты.
— Спасибо, Павлик. У тебя талант. Ты можешь хорошо зарабатывать. Я видела на юге, как один человек так вырезал силуэты всем желающим. По рублю за штуку. Желающих было много, и на каждого он тратил не больше минуты.
— Непременно, — ответил он таким голосом, что она тут же сообразила извиниться.
— Прости, я глупость сказала.
— Ну что ты, я не обиделся. Слушай, ты правда спешишь? Может, сходим куда-нибудь вместе?
— Нет, Павлик, сегодня никак не могу. Меня ждут. Там такси на улице. Хочешь завтра? Да, завтра. Хочешь?
— Конечно! Завтра так завтра.
— Да, завтра. И мы пойдем или поедем куда-нибудь. Но только завтра. А сегодня пусть еще будет сегодня.
— А во сколько — завтра?
— Давай в пять. В пять ведь отличное время. Я сама приду к тебе, и мы куда-нибудь отправимся.
— Прекрасно. Я буду ждать.
— Ну, пока. До завтра.
— Подожди одну секунду… Секунду!
Он вспомнил о кинокамере. Быстро сбегал за ней, закрутил завод и выбежал проводить ее. Он довел ее до дверей — она так велела, не провожать до такси. Пожала ему руку и пошла к машине, а он снял ее, как она вышла из подъезда в светлый закатный прямоугольник двери, оглянулась, помахала ему рукой и села в такси. Машина тронулась и уехала, а завод еще не кончился, и он некоторое время снимал пустой прямоугольник открытых дверей подъезда; на место машины приземлился голубь, клюнул асфальт, и завод кончился.
Весь вечер он бродил по городу; чтобы как-то успокоиться, зашел в кино. И все равно времени до завтра оставалось еще много, а когда он лег спать, показалось, что его даже стало больше, чем было, когда она только-только уехала. Время — странная вещь. Когда в окно стала ласкаться луна, он подставил под ее потусторонне белые лучи лицо, грудь и живот, и живот особенно остро чувствовал прикосновения лунных губ.