Когда Ляле исполнилось пятнадцать лет, стало ясно, что его уже не возьмут в юношескую сборную СССР, и он ушел из секции. Тогда была уже какая-то новая пора, и мы не восприняли его уход из футбола как нечто убийственное. Бразильцы больше не блистали так ярко, Пеле вовсе не играл, и самым выразительным негром в бразильской сборной теперь был Сезар.
Заигрывая на улице с девчонками, Ляля говорил:
— У меня вообще-то родственники в Бразилии живут. Троюродный брат. Может, знаете, футболист такой есть — Сезар? Так это он. Не знаете? А зря.
Потом Ляля исчез, перестал жить дома. Это уже после того, как он окончил школу. Зимой приходил участковый и спрашивал у ребят, не знаем ли мы, где Ляля, потому что, мол, он нигде не работает, а занимается всякой спекуляцией.
К весне он объявился, и мы провожали его в армию. Через год я тоже ушел в армию, а когда вернулся, узнал, что Ляля снова не живет дома и даже не появляется. Был как-то раз, сказал, что работает статистом на Мосфильме, а живет как бог, популярен среди разных актрис, вообще стал супермен и не помнит, что есть Массовая улица, дом номер 3, Валя Лялина и ее командированные гости.
Однажды я встретился с ним около Лужников. Он шел в толпе спартаковских болельщиков, в самой гуще жуткой, вопящей оравы. Я протолкался к нему и окликнул:
— Ляля!
Он испуганно оглянулся.
— Фу ты, черт! Стручок! А я уж и забыл Лялю. Пошли с нами, поорем. «Спартак»! Ништяк!
— Ни фига себе, — сказал кто-то сзади, — негры и те за «Спартак»!
— Дура! — оглянулся на него Ляля. — Я с двух лет спартаковец, за «Спартак» в юношеской играл, а брат у меня бразилец. Сезар, может, слыхал? Вот и заткнись, раз слыхал! «Спартак»! «Спартак»! Так твою так!
Орава стала стучать в поплывший мимо деревянный забор, зазвенели стекла газетного киоска, упала телефонная будка. Где-то рядом били болельщика ЦСКА. Сегодня «Спартак» выиграл, и счастье его болельщиков требовало жертв, крови, разрушения. Пьяный негр добавлял толпе перца и идиотизма. Улучив момент, когда Ляля отвлекся, я исчез. Я шел прочь, спартаковские шумы становились тише, оголтелая толпа рассасывалась по Старопитейным, Массовым, Бытовым.
Последняя моя встреча с ним произошла недавно, недели две назад. Я шел по улице Горького, намереваясь прийти домой, принять ванну и залечь на весь вечер с книгой. Вдруг меня окликнули сзади, моим детским прозвищем, которое, пожалуй, уже совсем не принадлежит мне, и услышав его, я почувствовал, как сердце мое сжалось, будто его схватили теплые, ерзающие руки детства.
— Стручок, ты, что ли?
Он так сильно изменился, потолстел, кожа стала светлее, в лице появилось много черт Вали Лялиной, которых раньше совсем не было. Особенно нос стал как у Вали и выражение глаз. Он потащил меня в ресторан, и я не мог отказаться — мне хотелось побыть с ним еще хоть немного, хоть в последний раз. Свободных мест не было, и около дверей несколько человек ждали очереди, но Ляля, подойдя к швейцару, сказал ему:
— Кам он, летс твистуген[2].
У него был первосортный негритянский акцент, и швейцар пропустил нас. Точно так же Ляля подступил к официанту, и вскоре мы уже сидели за лучшим столиком, ели салат из крабов и пили коньяк.
— Любят черненьких, — подмигнул мне Ляля и засмеялся белыми зубами. — Меня еще в этом закусерии не знают, приходится давить на чувства солидарности с борющимся народом Зимбабве. Будь здоров, Леха!
Разговаривать было трудно, потому что рядом надсадно вопили так называемые музыканты. Раньше в этом ресторане стоял рояль, и целый вечер тапер, занятый только собой, бормотал клавишам свои вечерние настроения. Теперь здесь было как и везде — много аппаратуры, много шума, апофеоз ширпотреба. Кариатиды из последних сил держали потолок, мрамор облупливался на их прокуренных грудях.
— Кайф лабухи, — одобрил оркестрантов Ляля. Говорить нам с ним было не о чем, и поэтому говорил только он, расхваливал свои способности делать деньги. Потом мы танцевали с какими-то толстыми девицами, которые смотрели в сторону, показывая, что им абсолютно все равно, где они и с кем они. Они уже сидели за нашим столиком, и та, которую себе выбрал Ляля, смеялась, когда он что-то шептал ей, и говорила:
— Какой кошмар! Ужас просто! Ну ты воще атас!
Мне стало окончательно скучно, и я вдруг сказал Ляле:
— Володь, а ведь ты нам врал тогда, что ходишь в секцию, в Лужники?
— Врал, Леха, — кивнул он. — От чистого сердца врал. А ты давно догадался?
— Не очень. Не могу только понять, откуда ты взял гетры, бутсы, мяч и все такое.
— Что ж тут непонятного. Я ведь не Пушкин какой-нибудь, все что хочешь могу достать. Я уже тогда не был бобиком, а теперь и вовсе заматерел.