Кирюшкин, ни в одном из иностранных портов, посещенных «Проворным», дальше ближайшего в них кабака ни разу не заходивший и потому, вероятно, находивший, что «заграница ничего не стоит» и что русская водка лучшая в свете, уже сидел в одном из самых плохоньких кабачков за столиком у окна в компании трех таких же отчаянных пьяниц с «Проворного», каким был и сам.
Выпивший для начала большой стакан крепчайшего рома одним махом, чем заставил негра «боя» (слугу) вытаращить глаза от изумления, Кирюшкин выразительными пантомимами потребовал бутылку того же напитка и, разлив его по стаканам, любовно цедил из своего стакана, перекидываясь отрывистыми словами с товарищами.
– Куда, Вась? – окликнул он проходившего мимо Чайкина.
Три матроса остановились у окна.
– В город погулять, Иваныч. И кое-что купить в лавках.
– Правильно, матросик. Иди гуляй как следовает, честно и благородно… И винища этого лучше и не касайся…
А уж я выпью за твое здоровье… чтоб ты цел остался… Ты
– парнишка душевный, и я, брат, тебя люблю… Жалостливый…
И с этими словами Кирюшкин опорожнил стакан.
– Прощай, Вась… Ужо завтра будут меня форменно шлифовать, так, может, в лазарет снесут, так ты зайди…
– Зайду, Иваныч… А пока что прощай!
Минуту спустя Чайкин раздумчиво проговорил:
– А и жалко, Артемьев, человека.
– Это ты про Кирюшкина?
– То-то, про него.
– Сам виноват. Не доводи себя до отчаянности, не пей безо всякой меры. Пропащий вовсе человек. И быть ему в арестантских ротах! – строго проговорил Артемьев.
Молодому матросу показалось, что все, что говорил
Артемьев, может быть и справедливо, но это суждение не нашло отклика в его добром сердце. Виноват не виноват
Кирюшкин, а все-таки его жалко.
И он спросил:
– А старший офицер отдаст его в арестантские роты, Артемьев?
– Навряд. А что завтра снесут его после порки в лазарет, это верно.
– И Кирюшкин так полагает. Зайти к ему в лазарет просил.
Вскоре три матроса, держась за руки, вышли на большую улицу Mongomery-strit и пошли по ней, глазея на высокие большие дома, сплошь покрытые объявлениями, на роскошные гостиницы, на витрины блестящих магазинов, на публику.
Они долго бродили по улицам и, наконец, зашли в одну из лавок, попроще на вид, сняли шапки и робко остановились у прилавка.
Черноватый приказчик с цилиндром на голове, жевавший табак, вопросительно посмотрел на русских матросов.
– Спрашивай, Артемьев, насчет рубах. Ты знаешь по-ихнему! – заметил Чайкин.
– То-то, забыл, как по-ихнему рубаха… А знал прежде.
Но сообразительный янки вывел матросов из затруднения. Он тотчас же достал несколько матросских рубах, штанов, фуфаек, башлыков и все это бросил на прилавок перед матросами.
Они весело закивали головами.
– Вери гут… Вери гут2… Вот это самое нам нужно.
Догадливый, братцы, мериканец! – говорил Артемьев.
– А как цену узнаем? – спросил Чайкин.
И об этом догадался янки.
Он показал рукой на башмаки и поднял три пальца, показал на рубахи и поднял палец и потом половину его, тронул фуфайку и поднял один палец.
Все это он проделал быстро, с серьезным видом и затем отошел к витрине и стал смотреть на улицу, не обращая ни малейшего внимания на покупателей.
– Значит, три доллара, полтора и один. А доверчивый!
Другой придет и стянет что у такого купца! – заметил Артемьев.
– Видно, полагается на совесть, – промолвил Чайкин.
Матросы стали рассматривать вещи с тою внимательностью, с какою это делают простолюдины, для которых дорога каждая копейка и которые поэтому с подозрительною осторожностью приступают к покупке. Они ощупывали ткань, подносили вещи к свету, рассматривали на башмаках подошвы и гвозди.
– Товар, братцы, хороший. Только надо поторговаться.
Мусью! – поднял голос Артемьев.
2 Очень хорошо… Очень хорошо… (англ. very good).
Янки подошел, и между ними произошла такая мимическая сцена.
Артемьев, указывая на башмаки, показал два пальца.
Приказчик, не говоря ни слова, отрицательно мотнул головой.
Тогда Артемьев показал еще четверть пальца, наконец половину.
Результат был тот же самый. То же было, когда Артемьев мимикой давал дешевле назначенной цены за рубахи и фуфайки. Янки отрицательно махнул головой.
– Не уступает. Валим в другие лавки! Может, вернет!