- Ваше сиятельство, - гэворю, - я целую ночь не спал, все думал о сказанном вами. Вы правы, письма в Сенат и даже на высочайшее имя - это все вздор... Но где же та молния, которая способна согреть и озарить мою мятущуюся душу? Где, я вас спрашиваю? Мы с вами просвещенные люди, да неужели же нет для нас благородной почвы, которую мы могли бы возделать?
Буря, Мишель! Я разбудил бурю. По его лицу идут пятна. В глазах слезы. Руки дрожат, водка расплескивается... Ага, думаю, взял косточку, взял все-таки! Теперь легче пойдет. Всегда, знаешь, стоит одну всучить, как остальные и предлагать не надо. Такая жадность просыпается в человеке, что только успевай бросай, брат...
- Я знал, господин Гирос, что вы в высшей степени благородный и смелый человек. Я должен перед вами открыться. А не кажется ли вам, что вполне можно где-нибудь вдали от просвещенных столиц, не произнося зажигательных речей и не мозоля глаза официальным властям, вести тяжбу с режимом?
- Не улавливаю сути, - говорю. - Это в каком же смысле? Как то есть понимать, что вдали, и не произнося, и не мозоля?
- А вот так, - говорит, - где-нибудь в глуши встречаться с людьми, беседовать, собирать деньги в помощь господину Герцену...
- Кому? - спросил Шипов.
- Известный возмутитель, Мишель. Живет в Англии... Да, помогать, значит, этому Герцену, крестьянам жужжать в уши, что больно их притесняют, притесняют... А когда придет, мол, время, молнию-то и запустить.
- Хм, - сказал Шипов, - а полиция, лямур-тужур, на что?
- А полиция, мол, и не заметит, - захохотал Гирос.
Вот так. А я, брат, намекаю ему, что, мол, не его ли имение эта глушь, где молдао подобными делами заниматься.
- Мало ли имений, господин Гирос, - смеется, - где можно... Имений много...
Понимаешь, Мишель, я сижу сам не свой. Понимаю, что я его ухватил. Ухватил ведь. Держу! Ну, думаю, еще одну косточку я тебе швырну, авось не подавишься.
- Ваше сиятельство, - говорю, - дозволь, я тебя буду Левой называть?
Он, знаешь, сначала удивился немного, даже поморщился:
- Левой?.. А не рано ли?.. Как-то это немного не того, а?
- Да нет, что ты, - говорю, - господь с тобой! Ты меня не понял. Это наедине, наедине. А на людях, если хочешь, ты для меня Лев Николаевич... Мне ведь ничего не стоит.
- Ну ладно, - говорит, - бог с тобой.
- Вот и чудно, - говорю, - вот и чудно! Давай, Левушка, еще по одной?
Еще мы выпили.
- Если хочешь, - говорит, - приезжай ко мне в Ясную. Поживи, осмотрись... Может, и тебе дело найдется. Сегодня вечером приходи непременно, цыган позовем, будем отъезд мой отмечать...
- Когда же он, Амадеюшка, домой-то собирается?
- Дня через два. Говорит, еще кое-какие делишки обтяпать нужно. А сам подмаргивает, каналья.
- Теперь, - сказал Шипов, - завернем-ка мы, тре жоли, в трактир. - И он рассказал о студентах.
- А ты, оказывается, не теряешься! - захохотал Гирос. - Мое сердце с тобой!.. Может, ты мне денег дашь? Ну, Мишель, что ж я без денег? Мне ведь ехать не на что...
И они отправились в трактир Евдокимова, где произошли уже известные события.
И вот Шипов шел теперь с Матреной рядом по ночной Москве, Столица словно замерла вся. Прохожих не видно. Только случайный извозчик медленно проплывает мимо, подремывая на ходу; захрипят, залают во дворах собаки, переругиваясь, и тут же успокоятся; какой-нибудь безумный петух, не разобравшись спросонок, вдруг возвестит утро. А так тихо в Москве. Очень тихо.
Молча, не говоря друг другу ни слова (Шипов - раздумывая, Матрена благоговея), шли они через Газетный на Тверскую. И вот уже злополучный трактир Евдокимова скрылся за углом, и вот уже гостиница поравнялась с ними. Она была темна, только из-за ставен кое-где пробивался свет - в ресторане гуляли. Может быть, и граф с Гиросом опрокидывали сейчас по последней рюмочке, и Шипов представил себе своего компаньона, захмелевшего, веселого, тычущего длинным носом в благородную щеку графа. Может быть, и черненькая, красногубая молодка видела сейчас третий сон и почмокивала во сне, разметавшись вся...
Вдруг дверь гостиницы растворилась, старый швейцар вышел на крыльцо и принялся для какой-то надобности набирать в миску снегу.
- А что, любезный, - спросил Шипов, - их сиятельство граф Толстой спят-с али в дорогу собираются? А может, с цыганами гуляют?
- Вестимо, спят, - охотно откликнулся старик. - Они, чай, пять дён как уехали. Теперича дома-с у себя спят... Может, спят, а может, и гуляют. Барская воля.
- Как это уехали? - переспросил Шипов с ужасом. - Да рази они не у себя-с в нумере?
- А так и уехали. Я сам их провожал... В Тулу-с. ; Слабость разлилась по телу Михаила Ивановича.
- А может, в нумере они? - спросил он без надежды.
- У них в нумере господин статский советник Баскаков с супругою, сказал старик и захлопнул дверь.
Тут страшная ярость охватила Шилова. Он велел Матрене одной добираться до дому, а сам помчался что есть мочи на Самотечную.
С первого удара дверь в каморку Гироса не поддавалась. Шипов нажал посильнее, гнилые крюки не выдержали, планка сорвалась, и путь был свободен...
- Кто? - хрипло заорал Гирос.
Шипов стоял на пороге, тяжело дыша, и не видел во мраке, а только слышал, как с ужасом затаилось где-то рядом, неподалеку долговязое тело компаньона.
- Свечу зажги, - приказал Шипов.
- Сейчас, сейчас... - завозился Гирос, - сейчас, ваше сиятельство... Ох, господи...
Наконец свеча затеплилась, пламя разошлось, печальный ночной свет повис в каморке. Шипов вгляделся, и сердце его упало, и буря нежданно улеглась, словно ее и не было, и только легкий, грустный туман закачался перед ним, поплыл, обволакивая и расслабляя.
Испуганный, взлохмаченный Гирос сидел в дальнем углу, закрыв ладонями лицо, а на единственной кровати, разметавшись под лоскутным одеялом, знакомая смуг-ляночка спала таким крепким сном, словно и не срывалась дверь с петель, и не метался по каморке безумный от страха Гирос, и не кричал Шипов, словно и вообще не было на свете никакого движения - лишь вечный покой.
Картина эта была так внезапна и так поразила Михаила Ивановича, что он вдруг позабыл, где находится, и никак не мог понять, зачем он сюда пришел, о чем должен спросить и куда ему теперь отправляться.
А она спала, и свеча потрескивала, и за окном грянули первые петухи, и Гирос неподвижно скорчился в углу, как побитый грач, и на столе лежал надкусанный пряник.
- Ну, говори, тре жоли, - прошелестел Шипов, стараясь не разбудить спящую, - рассказывай, как с цыганами гулял.
- Я гулял, Мишель, гулял, - откликнулся Гирос, не раскрывая лица, клянусь...
- Так, - сказал Шипов, вновь накаляясь. - А граф?
- Это Лева-то?.. Спит, должно быть...
- А в гостинице сказали: мол, пять дён как уехал из Москвы.
- Да не может быть, - сказал Гирос обреченно, - это они спутали спросонок... Как же уехал, когда мы с утра - у Пуаре?.. Клянусь...
- Сейчас бить тебя буду, - сказал Шипов шепотом.
- Бей, - покорно согласился Гирос.
- Сверну нос, антре, на сторону...
- Сворачивай, Мишель, сворачивай...
Шипов сделал тихий шаг. Смугляночка спала не шевелясь.
- Погляди на меня, погляди на меня внимательно, Мишель: разве я могу соврать? - сказал Гирос.
"Можешь, - вновь остывая, подумал Шипов, - и я могу, и все могут. Когда нам чего нужно, мы и соврать, и убить можем. - Он снова глянул на смугляночку. Она причмокнула во сне. - Целуется... мышка. А и не больно-то хороша - одни кости..."
Он медленно возвращался к Никитским воротам.
Утро приближалось стремительно. Уже брел по Москве рабочий люд и заспанные половые открывали трактирные ставни.
"Нет, - думал меж тем Шипов, - силы в ней никакой, так, рюмочка стеклянная".
А Матрена ждала, не ложилась. И снова она накормила его, напоила, не спрашивая ни о чем, уложила в теплую постель, прибрала раскиданные вещи, разделась и легла рядом. Сквозь маленькое%зимнее окно пробивался в комнату рассвет, серый и робкий. Матрена неподвижно лежала рядом, но не спала. Шипов осторожно повернул голову и краем глаза глянул на нее. Она ему понравилась. И он представил себе ее сильное тело и высокую грудь, которая медленно и равномерно приподымала перину, и круглые плечи, и две ладони, горячие, как свежие лепешки...