Следует, однако, отметить одно любопытное обстоятельство: иногда раздавались голоса, звучавшие диссонансом в хоре, словно они тянули музыкальную фразу наоборот — от конца к началу.
Гостил я однажды у дяди в селе. Невестка наша, как и полагается, водрузила на стол блюдо милых мне хычинов, а рядом поставила пол-литровые кружки с пенящимся айраном. Не успел я проглотить и первый кусочек, как она с грустью в голосе сказала:
— Давно не ездила я в город на хороший той[5]. А ты все медлишь, все ждешь чего-то. Девушки перевелись, что ли? Никто этому не поверит, клянусь единственным братом, чья жена родила уже девять детей!
Моя рука с полукругом хычина; свернутого в трубочку, остановилась на полпути и бессильно упала в тарелку. Мой могучий аппетит, который был верен мне при всех обстоятельствах, на этот раз бесследно исчез, будто его никогда и не было.
Из состояния оцепенения вывел меня мудрый, рассудительный дядя:
— А я вот что скажу, — тихо начал он, — торопиться не стоит. Больше того — совсем не нужно спешить. И слушаться никого не надо. Ну к чему тебе эта обуза — он кивнул головой в сторону жены. — Эх, мне бы твои годы да мой теперешний ум! — Дядя хлопнул меня по спине тяжелой ладонью. — А то ведь как женился — докладывай, куда идешь, объясни, зачем идешь, отвечай, когда придешь...
— Не говори глупости! — перебила его жена. — У твоего племянника голова светлая, а твои неуместные речи могут сбить его с толку.
— А я вовсе не шучу, — поднял голову дядя. — Посмотри вон на ту фотографию. Тогда я был холост. А теперь посмотри на меня. Вот что сделала со мной семейная жизнь. И тебя это ждет, — дядя ткнул пальцем мне в грудь. — Если женишься. И черная голова станет совсем не черной, и джигитская статность превратится... ох, во что превратится! — Мой упитанный дядя с огорчением погладил себя по объемистому животу.
— Ну и вздор несет! Ну и вздор! — замахала руками дядина супруга. — Как Ходжа говорил, ты и в молодости не был тем, что называется джигитом.
— Память у тебя коротка! Одного я только не пойму, как сумела ты опутать меня, как я мог вот так, ни за что, отдать тебе в руки свою свободу, которая горцу нужнее, чем воздух!
Скоро мой мудрый дядя и не менее мудрая невестка наша позабыли о своем молодом родиче и отправились в дальнюю дорогу воспоминаний.
— Несчастная я! Как не повезло мне с мужем! А ведь сколько настоящих джигитов, и красотой и благополучием видных, засылали в дом моего отца сватов! Сколько орлиных взглядов привлекала моя красота! — Это сказала невестка.
— Вслед мне тоже не одна черноглазая вздыхала, но судьба злым оком посмотрела на меня. — Это сказал дядя.
Я уехал, не ожидая конца воспоминаний. Уехал, так и не поняв, кто прав, а кто не прав.
А тот роковой вопрос продолжал отравлять мое существование. Еще через год все тот же вопрос был при мне уже постоянно, подобно репью, прицепившемуся к брюкам. Не проходило дня, чтобы я не слышал его дважды, трижды, а то и десяток раз...
Встречаю Домалая, известного завсегдатая питейных заведений:
— Я, братишка, в глубокой обиде на тебя, — говорит он, чуть не плача. — Почему не пригласил меня на той?
— Так я же еще не женат!
— Ну, так женись, Багырбашев! Женись поскорей! Ну как это можно до сих пор не жениться! — В голосе Домалая нотки глубокого, неподдельного горя.
Встречаю соседа Бимурзу, который женился недавно в четвертый раз:
— Вот что, дружок. Пора и тебе решиться. Все равно этого нельзя избежать. И вот что я тебе еще скажу: семья — великое дело. Семья — это счастье. Поверь мне, это так. Иначе бы я столько раз не женился.
Ко мне домой нагрянул родственник из Герпегежа:
— Нет-нет-нет! — оттолкнул он меня. — Я с тобой и здороваться не желаю. Как ты еще осмеливаешься людям в глаза смотреть? А? Чего ты ждешь? Или думаешь, еще слишком молод? Совсем еще мальчик, а? Я, брат, в твои годы...
— Уже имел двоих детей от первой жены и одного от второй, — вежливо подсказал я ему.
— Точно! А ты? — крикнул он, и лицо его исказилось гримасой брезгливости.