— Привет! — Неваляйкин поднял руку и вышел.
— О, радость моя! Эжени! — У Неваляйкина влажно заблестели глаза. — Ты совсем, видать, забыва меня? А я все пою: «Эжени, Эжени, ты меня на себе ожени!»
— Ах, все это только слова, к сожалению… А как до дела доходит, так вы в кусты… Разве не так?
— А что делать, милая Эжени! Путы Гименея…
— Да, мужчина пошел сегодня трусоват.
Эжени, коротконогая, пожилая, молодящаяся женщина, встала из-за стола. Неваляйкин подошел, поцеловал ей руку и, не отпуская, прижал ее к груди. Прошептал:
— Любовь моя, мечта моя…
— Не надо… — опустив глаза, попросила Эжени.
— Был сейчас у вашей шефши. Говорил, между прочим, о тебе. Говорю: «Такую умную женщину сколько можно держать в рядовых редакторах?» А она мне искренне: «Самой, — говорит, — стыдно. Никак место не освобожу. При первой же возможности, — говорит, — справедливость восторжествует».
— Правда? — радостно засияла глазками Эжени.
— Клянусь!
— Мой один хороший знакомый, — сказала Эжени, — он работает там… Наверху…
— Ревную!.. — заревел Неваляйкин.
— Не надо. Это мой давний и очень, очень хороший знакомый. Так он тоже говорил мне: «Дураки твое начальство. Я бы давно тебя сделал главным!»
— Ну вот видишь! — Неваляйкин помолчал. — А я роман закончил! Сдал.
— Ах, вот почему вы такой ласковый! Ну, Лиса Патрикеевна!
— Нет, нет, Эжени! Мои чувства к тебе всегда неизменны. Без рукописи они просто как будто без повода…
— И большая рукопись?
— Листов на тридцать…
— Боже мой! — Эжени упала на стул. — Опять мне переписывать всю, приводить ее в нормальный удобоваримый вид! Ведь вы такой бездарный, Неваляйкин!
— Ну, Эжени!.. — он оглянулся на дверь, поймал ее руку и ловко насадил на ее палец перстень. — Это только аванс… Аквамарин чистейшей воды!
Эжени сделала вид, что не заметила перстня, продолжала как ни в чем не бывало:
— Ладно уж… Пользуйся, шалунишка, моей слабостью. Внутреннюю рецензию надо обеспечить.
— Обеспечу!
— Алё, старичок! Привет, друг мой Косорылов! Давненько мы с тобой не встречались. Я тоже работал. Повод есть встретиться, закончил роман. Какой там «быстро»! Три месяца корпел! Устал, как черт. Давай, старик, встретимся, поговорим. А то ведь так и одичать можно. В ЦДЛ, часиков в шесть.
Столик Неваляйкин выбрал в самом дальнем уголке и попросил официантку, чтобы она убрала лишние стулья. Когда у Косорылова после пятой стопки закраснелось, будто столовый бурак, лицо и совсем слиплись глаза, Неваляйкин приступил к делу:
— Нам, талантливым писателям, надо держаться друг за друга, иначе нас поодиночке передушат. Поддерживать надо талантливых друзей. Верно?
— Верно, старик!.. — мычал Косорылов и тянулся к стопке. — За твои успехи!
— Ведь если не ты да не я, так кто же тогда? А? Нет же никого… Все остальное — так… Верно?
— Верно, старик! Никого!.. Наливай.
— Ты бы отрецензировал мою рукопись? Тебе заплатят…
— Тридцать листов! Да это же мне на три года чтения!
— Я сам напишу, ты только подпиши… Ведь это обыкновенная формальность.
— Ну, если так — давай! Тебя я знаю, как пишешь — тоже знаю… Подпишу с чистой совестью. Давай, старик, наливай!
Неваляйкин радостный ходил по комнате и, как с мячом, играл книгой, приговаривая:
— Ай да Невавяйкин, ай да моводец!.. Ты смотри, Мивочка, какую книжищу сварганив! А? Но это еще не все, не все! — он переступил через пачки связанных книг «Любовь на БАМе», которые только что привез из лавки писателей, закрутил диск телефона: — Алё! Привет, старичок! Слушай, друг мой Косорылов! Выручай, брат. Роман мой вышел в свет. Спасибо, спасибо… Надо опередить врагов настоящей литературы. Ты можешь сделать это легко: возьми ту свою внутреннюю рецензию на мою рукопись, поскобли ее соответственно и отправь в «Обозрение». Конечно! И второй раз сострижешь с нее шерстку. Точно! Бутылка за мной! Ну, привет… Спасибо, брат… Обнимаю.
Неваляйкин в приемной самого Никона — уламывает пухленькую, беленькую, как пампушечка, секретаршу с сигареткой в остреньких зубках.
— Нельзя, Никон Никонович занят, — говорит она строго, не вынимая сигаретки из яркого ротика.