— Я только на минутку: книжку свою подарю и обратно, — бьет себя в грудь Неваляйкин.
— Не могу. Знаете, сколько ему за день приносят авторы своих книг? Уже вся кладовка забита ими.
— Он сам просил меня зайти! — нагнулся Неваляйкин к душистому ушку секретарши и положил перед ней шоколадную медальку.
— Сам? — сощурила глазки секретарша.
— Ну да!
— Тогда идите, если сам!
Когда Неваляйкин вошел в кабинет, Никон, низенький, толстенький, бритоголовенький, похожий на бильярдный шар, развалясь в кресле, говорил в трубку вялым, уставшим голосом:
— Ну, хорошо, хорошо!.. Оставьте в плане три моих романа. Это будет всего-навсего сто двадцать листов… Да, всего сто двадцать… А Тюлькина вычеркните. На следующий год перенесите. Как почему? У него в местном издательстве вышла пятилистная книжка, да здесь — восемь. Нельзя: координация есть координация. — Он положил трубку, взглянул на Неваляйкина, поморщился — то ли улыбнулся, то ли нахмурился. — Слушаю вас?
— Никон Никонович, моя фамилия Неваляйкин. Я давно хотел вам сказать, что мне очень нравится все, что вы пишете. Все! Я всегда считал себя вашим учеником. И в знак того, что вы есть на белом свете, хочу подарить вам свой роман. Вот — «Великому учителю от недостойного ученика», — и Неваляйкин, изобразив на лице крайнюю покорность, протянул книгу.
— Спасибо!.. Спасибо!.. — расплылся в улыбке Никон Никонович. — Да вы садитесь, товарищ Наливайкин… — Взглянул на книгу, поправился: — Простите… Неваляйкин… Садитесь… Не скрою: мне приятно это слышать. Такие мы уж писатели чувствительные: похвала не шуба, как говорят, а греет.
— Особенно мне нравится ваш последний роман «Камнем по философу». — Продолжал Неваляйкин. — Удивительно, почему его не выдвигают на премию?
— Ах, не говорите, — вздохнул Никон Никонович. — По чисто формальным соображениям: только потому, говорят, что я уже лауреат всех премий…
— Ну и что! — искренне возмутился Неваляйкин. — Это же формализм! Роман-то какой!
— Так вот же… Подите докажите!
— Была бы моя власть!.. — негодовал Неваляйкин.
Никон Никонович достал из ящика свой роман, отвернул обложку, написал: «Дорогому талантливому другу…» Взглянул на книгу Неваляйкина, продолжил: «…Неваляйкину — способному ученику от учителя с пожеланием больших творческих успехов».
— Вот вам! — и он пожал руку, заглянув Неваляйкину глубоко в глаза, словно старался запомнить его. — Желаю успеха.
Неваляйкин снова в издательстве.
— Марья Санна! Не могу не поделиться с вами моей радостью! Вы смотрите, что пишет о нашей с вами книге «Обозрение»: «Эта талантливая, умная книга найдет себе самого широкого читателя, потому что она заставляет думать». А? А еще приятность: сам Никон Никонович пригласил меня к себе, похвалил роман и подарил мне свой вот с такой надписью. Читайте! А? И вы знаете, заглянув на последнюю страницу, он возмутился: «Какой маленький тираж — всего сто тысяч!» Так я вот принес заявочку на переиздание и расклейку романа, — он с трудом выпростал из портфеля две пухлые папки, положил на стол. — И еще знаете, что он сказал? Говорит: «Такой роман не стыдно на любую премию выдвинуть. Почему издательство так робко к этому относится?» А? Марья Санна, почему? Никон Никонович говорит, если издательство выдвинет, то он с удовольствием поддержит, где надо.
— Ну что ж, — сказала директриса. — Если Никон Никонович поддержит, мы выдвинем. Нам ведь тоже приятно видеть свою книгу премированной, — и она сделала пометку у себя на календаре.
— Ну, Мивочка! Кажется, дево в швяпе! Пока я добрый — проси что хочешь!
— Ты обещал мне перстень купить, когда выйдет роман, — робко напомнила жена.
— О, гвупенькая моя! Зачем он тебе? Я подарю тебе нечто бойшее. Я подарю тебе, Мивочка, свой роман с тепвой авторской надписью! Это будет память на всю жизнь. Тем бовее, — он сделал паузу, — тем бовее что нам, наверное, придется расстаться: ты очень какая-то… земная, понимаешь… Отстаешь от жизни… Одинок я с тобой… Я вон уже куда поднявся, а ты… Невовко мне… Очень невовко мне с тобой… Меня жизнь зовет ввысь, а с тобой разве я смогу взвететь?..
САМ — УНИВЕРСАМ
Мрачен стал Неваляйкин в последнее время, все больше ворчит, недовольство высказывает — говорит, притесняют его…
— Да, притесняют!.. — сказал он как-то сердито, будучи под хмельком. — Нашего брата притесняют! Порядки какие-то дурацкие стали заводить в издательствах. Даже мое родное издательство «Сорочинская ярмарка», в котором я столько лет пасся, как в своем огороде, и то начало фордыбачиться: «Это нельзя, это не положено, это неудобно, а это, видите ли, незаконно…» Фу-ты ну-ты! А ведь было и можно, и положено, и удобно, и законно, и все с рук сходило, и все были довольны. И правильно, я тебе скажу, делали! Работали по новейшему современному методу — полное самообслуживание. Как в универсаме: пришел, снял, примерил, взял и пошел на выход. Точно так было и в моем родном самиздате: пришел, принес, отдал, обеспечил, получил и ушел. Был я себе сам — универсам! Ну, не без того, конечно, — «смажешь» телегу: младшему редактору шоколадку сунешь, старшему — бутылку, заведующего сводишь в ресторан да редактора раза два-три в шалмане накачаешь — вот и вся редподготовка. А остальное — все сам.