Работал он в "ящике", и совершенно непонятно было, чем он там занимается. "А, ерундой разной...", - отвечал он обычно на расспросы и брезгливо кривил при этом свое длинное бледное личико - врал. Занимался он, надо было думать, вовсе не ерундой. За последние десять лет он успел уже раз сто побывать за границей. Причем все время в каких-то диковинных странах, куда нормальные советские люди никогда и не ездят: Бразилия, Лесото, Гайана... Почему-то - Иран. На кой хрен советскому человеку, окончившему Четвертый Медицинский, ездить в Иран?
Добиться у Виконта сколько-нибудь вразумительного ответа было невозможно. Он никогда и ничего не рассказывал о своей работе. Никому. Да и некому было ему об этом рассказывать. У него не было друзей, если не считать Станислава.
Когда у Станислава собиралась обычная компания, Виконт (изредка) вдруг ни с того ни с сего принимался рассказывать о чужих странах. Рассказчик он был редкостный. Все затихали, когда на него это находило, и слушали не дыша, боясь, что он спохватится и закончит говорить так же неожиданно и беспричинно, как и начал.
Начинал он всегда с середины, с некоего непонятного пункта, представлявшегося ему, видимо, ключевым....
- Белый пояс вокруг горы... - начинал он например. - Белые деревья... вернее, белые СКЕЛЕТЫ деревьев в тошнотворном ядовитом тумане. Будто под ногами не дикая гора, а какое-то забытое богом испаряющееся кладбище... кладбище нелюдей... И в тумане - колючие остролистые растения, которые называются здесь "терновый венец Христа"... И гигантские пауки, раскинувшие паутину между растениями... Земли не видно совсем - сплошь густой уродливый мох да ямы, наполненные черной водой, а на каждом белесом стволе - омерзительные, скользкие, многоцветные грибы...
Узкое лицо его становилось серым, словно от невыносимой внутренней боли, голос садился - воспоминание мучило его как болезнь. Эти рассказы, и даже не сами рассказы, а манера рассказывания, производили на слушателей впечатление ошеломляющее. И на Станислава, разумеется, тоже. Виконт казался ему в эти минуты сверхчеловеком, или человеком из ада, или даже оборотнем - он переставал узнавать его в эти минуты...
А потом он вдруг встретил один из Виконтовых рассказов в книжке, изданной Географгизом (кажется, это был Кауэлл, "В сердце леса"). Совпадение было почти дословное. В первый момент он глазам своим не поверил. Потом - разозлился. Потом - восхитился. А потом подумал: какого черта он это делает, пижон задрипанный?..
Конечно, он был пижоном. Он был пижоном во всех своих проявлениях, в разговоре, в литературных пристрастиях, в обыденной жизни. Становясь в очередь к пивному ларьку он мог спросить с неописуемым высокомерием: "Н-ну-с, кто тут не побоится признаться, что он последний?" На дрожащих с похмелья остервенелых алкашей это производило неизгладимое впечатление...
На низеньком полированном столике у него стояла обширная деревянная чаша, черная, с золотыми драконами. С острова Минданао. Чаша была полна курительными трубками. Их там было штук тридцать - от самодельных корявых негритянских носогреек до тяжелых, прикладистых, словно пистолет, самшитовых - (?) - музейных, антикварных, именных... Он, не глядя, запускал левую свою, беспалую, руку в эту груду, в эту кучу, в эту провонявшую перегаром роскошную свалку, безошибочно извлекал искомое, привычно орудуя, набивал, раскуривал от спички, закутывался медвяным дымом, - щурил левый, слепой, глаз... И вдруг произносил с подвыванием:
Ты сидишь у камина, и отблески красного света
Мерно пляшут вокруг, повторяя узоры портьер,
И, рыдая над рифмой, читаешь ты мраку сонеты,
И задумчиво смотрит на тебя твой седой фокстерьер...
На козетке луи мирно дремлет мартышка из Само,
И картины Ватто застилает клубящийся мрак,
Ты сидишь у камина, закутавшись в шаль "димуамо",
На коленях твоих шевелится страницами Стак...
"Кто такой Стак?" - осведомлялся Станислав, стараясь преодолеть впечатление. "Какая тебе разница?.. - отвечал Виконт с величественным раздражением. - Ну, например: СТА-нислав К-расногоров - это тебя удовлетворяет?" "Ладно, хорошо... А почему Само? Нет никакого Само, есть Сомо". "Потому что димуАмо - звучит, а димуОмо - нет". И это было совершенно справедливо: димуамо - звучало, а димуомо почему-то - нет...
Когда они познакомились (в пятом классе) это был мелкий, не опасный, но остроумный хулиган. Он ходил тогда в клешах, развалистой походкой бывалого моричмана и носил тельняшку. Он был шкодник. Мастер шкоды. Однажды они вместе дежурили в классе на перемене. Была весна сорок пятого. Класс гудел, топотал и клубился в коридоре, а они сидели на подоконнике классной комнаты на втором этаже и смотрели вниз. Сначала там не было ничего интересного, а потом вдруг на панели под самым окном объявился директор школы. В шляпе. Выдержать это было невозможно, и Виконт (тогда он был еще всего лишь Кикон или Киконя) сейчас же харкнул на эту шляпу и, разумеется, попал.
Все было как в душном тягучем кошмаре. Как в замедленном кино. Директор остановился... аккуратно снял шляпу... внимательно изучил свисающее с нее... и принялся - неописуемо, мучительно, изнуряюще медленно - поднимать голову...
Их вихрем снесло с подоконника. Они, как две торпеды, вылетели в коридор, и тут Станиславу показалось, что Кикон совсем обезумел от страха: он вдруг подскочил к Папаше - самому страшному, беспощадному и могучему хулигану пятого "а" класса - и залепил ему по рылу!
Папаша обалдел. Он был на две головы длиннее маленького Кикона, и с высоты своего роста пучил на него очумелые свои шары, совершенно, видимо, утратив сцепление с реальностью. Тогда Кикон влепил ему по морде вторично... И вот тут - началось!..
"Киконя Папаше по чавке накидал!" - пронеслось, казалось, по всей школе. Мгновенно образовалась толпа жадных зрителей и болельщиков. Папаша наконец осознал, что с ним произошло, и, ревя дурным голосом, обрушился на наглеца, работая сразу всеми четырьмя своими гигантскими конечностями... Так что когда директор со шляпой и со всем, что с нее свисало, возник, наконец, в коридоре, на него сначала даже не обратили внимания.