- Завтра в восемь по нулям Гринвича состоится торжественная молитва в судовом храме. Господ офицеров прошу быть в "синем парадном". Естественно, белые перчатки и мечи. - Фудзита медленно, опираясь о стол, поднялся, повернулся к деревянной резной пагоде, вытянулся перед ней и замер. Следом поднялись и стали "смирно" все остальные. Японцы дважды хлопнули в ладоши. - Вспомним учение Будды и Дао о "Пути": великого можно достичь через малое. А путь самурая - каждое утро и каждый вечер готовить свое сердце к испытаниям и жить так, словно тело его уже умерло. Так достигается свобода при жизни и райское блаженство после смерти. - Он перевел взгляд на своих офицеров. - Все свободны.
Когда они поочередно потянулись к двери, адмирал вдруг добавил:
- Вас, полковник Бернштейн, я попрошу задержаться еще на минуту.
Израильтянин вернулся к своему креслу.
За без малого год службы на "Йонаге" Ирвинг Бернштейн впервые оказался с адмиралом Хироси Фудзитой с глазу на глаз и сейчас с особенным вниманием всматривался в этого высохшего маленького старичка, сидевшего наподобие храмовой статуи в конце длинного дубового стола. Адмирал был непостижим и весь точно соткан из противоречий: мог быть учтивым и грубым, честным и вероломным, решительным и колеблющимся, милосердным и бессердечным. Однако Бернштейн знал, что "Путь" учит: чем больше противоречий, тем глубже человек. Фудзита был глубок безмерно. Как истый буддист, он верил в "Колесо Закона" - в движение вечной человеческой реки, текущей сама по себе и независимо от предначертаний неба. Отдельный человек вместе со всеми несется в этом бескрайнем потоке, не имеющем ни начала, ни конца, ни рождения, ни смерти. А сам Будда - всего лишь глядящий на солнце слепец. Прагматик до мозга костей, как все японцы, старый адмирал умел и бестрепетно глядеть в лицо смерти, и наслаждаться каждым мгновением жизни, ибо оно могло оказаться последним.
- Вы пережили Холокост, - ошеломил он Бернштейна, показав глазами на номер-татуировку у него на предплечье.
- Да. Я был в Освенциме. Мой номер - 400647.
- Пленные, которых мы допрашивали, разбередили вам раны?
- Эти раны никогда не затянутся, - не поднимая глаз, проговорил Бернштейн.
- Вы убили Шлибена.
- Только однажды, адмирал, а не шесть миллионов раз.
- Когда все это творилось, мы были заперты в Сано-ван.
- Я знаю.
- Но и мы несем за это ответственность.
Полковник удивленно поднял голову:
- Вы? Но почему? Только оттого, что входили в состав стран "оси"? Это лишено смысла.
- Очень логично, полковник. Ответственность разделяют все, кто когда-либо жил на свете, и те, кто когда-либо будет жить. Все, полковник, все без исключения.
Израильтянин понимающе кивнул.
- Восточная философия, адмирал... Мне трудно представить вас капелькой этой реки - кровавой реки.
- Тем не менее это так.
- Не стану спорить.
- Я кое-что читал об этом. Я ведь собрал небольшую библиотечку, вы знаете... - Бернштейн не удержался от улыбки: "небольшая библиотечка" представляла собой огромную, в несколько тысяч томов коллекцию, не умещавшуюся в двух пустовавших каютах и переползавшую в коридоры и даже в штурманскую. Старик читал почти беспрерывно и знал о Большой Восточно-Азиатской войне даже больше, чем адмирал Аллен, не говоря уже о всех прочих. - Но теперь я от вас хочу услышать о том, что это такое было.
Бернштейн потер лоб. Вздохнул.
- История невеселая, и забавного в ней будет мало.
- Если вам тяжко вспоминать, то...
- Разумеется, тяжко. Но, быть может, если я расскажу, мне станет легче. До сих пор я не говорил об этом ни одному человеку на свете.
- Скажите, полковник, это Гитлер виноват во всем, как по-вашему?
- Один человек? Так не бывает. Тут больше подходит ваша теория "реки человечества".
- Но Германия была готова к нему?
- Конечно. Гитлер дал немцам то, что помогло им выбраться из бездны, куда их столкнули разгром в первой мировой и великая депрессия, - надежду. Ну, а его взгляд на место евреев в истории всего лишь раздул тлеющий жар...
- И немцы готовы были отдать за него жизнь?
- Да. За него или за кого-нибудь другого, подобного ему. На его месте мог быть Геринг или Гесс...
- Рассказывайте, полковник, рассказывайте.
Бернштейн откинулся на спинку кресла, полузакрыл глаза. Все это было давно, очень давно, но сейчас же воскресло в его душе, потому что никогда и не умирало. Каждую ночь, стоило лишь ему смежить тяжелые веки, воспоминания начинали захлестывать его, как штормовая волна - невысокий мол. Тени обступали его со всех сторон - тени отца, матери, сестры, брата, львовского еврея Соломона Левина, Лии Гепнер, Каца, Шмидта... Он помнил каждый взгляд, каждый жест, каждый крик боли. Он помнил запах горящей плоти и запах мертвечины. Память была его проклятием.
- Это началось в Варшаве, - сказал он.
Ирвинг Бернштейн хорошо знал историю своего народа - разрушение Храма римлянами и вавилонское пленение, рассеяние на бесплодных землях, окружавших Палестину, гибель под мечами крестоносцев и перемещение в Европу: почти три миллиона евреев осело в Польше, четверть миллиона - на востоке Германии. В Варшаве, когда Европа стала выбираться из мглы средневековья, и осели предки Бернштейна.
Каждый день после обеда, пока мать хлопотала на кухне, доктор Давид Бернштейн читал своим детям - Исааку, Ирвингу и Рахили - Тору и Талмуд, рассказывал об истории "богоизбранного народа", объясняя, что для польских евреев средневековье не кончилось. Их обвиняли в ритуальных убийствах детей, в черной магии, для них придумывали особые законы и правила, с них взимали особые налоги и пошлины. Все было направлено на притеснение. По закону они не имели права владеть землей и входить в состав ремесленных цехов и должны были жить в отделенных от остальной части города кварталах - гетто, обнесенных стеной. Тем не менее там они рожали детей, изучали закон Моисея, и связывавшие их узы становились неразрывными.
Запертые в гетто люди были беспомощны, и на них удобно было свалить вину за любое несчастье, обрушивавшееся на Польшу, будь то наводнение, неурожай или военное поражение. Время от времени толпы громил врывались в гетто, грабя, насилуя и убивая. "Бить жидов" было общепринятым развлечением среди поляков. Своего пика погромы достигли в XVII веке, когда в ходе целой череды кровавых вакханалий погибло больше полумиллиона евреев - зарублено казацкими саблями, выброшено из окон, заживо сожжено вместе с домами и синагогами.