Ослепительная вспышка сверкнула в голове Ирвинга, и бешеная ярость обуяла его, прогнав страх, нерешительность и вообще способность думать и рассуждать. Под испуганные крики родителей он рванулся к вахмистру и ударил его в челюсть и в обширное тугое брюхо. Полицейский отпустил девушку и, согнувшись вдвое, отлетел в сторону, задыхаясь, как от удушья, и сплевывая кровь из разбитой толстой губы. Ирвинг ухватил его за волосы и несколько раз ударил коленом в лицо, услышав сочный хруст - словно рядом кто-то откусил неспелое яблоко.
Потом он услышал отчаянный вскрик матери и почувствовал, как жгучая боль пронизала все тело от макушки до пяток - это окованный железом приклад карабина опустился на его затылок, - он замер, как будто с разбегу налетел на каменную стену. В глазах у него потемнело, ноги стали ватными. Следующий удар опрокинул его навзничь, и больше он уже ничего не видел.
Очнулся Ирвинг в старой синагоге, находившейся в северном конце гетто огороженного колючей проволокой участка две с половиной мили длиной и милю шириной, - где разместили отца и трех других врачей с семьями. Раньше в этом районе проживало 150.000 человек, а сейчас сгрудилось не меньше полумиллиона.
Врачам отвели по комнате, а в подвале устроили нечто вроде лазарета. Рахиль в тот злосчастный день избежала насилия, но в глазах у нее навсегда застыло выражение затравленности и ужаса. Жизнь в гетто, обнесенном трехметровой стеной, по верху которой была натянута колючая проволока, была чудовищна. Двадцать выходов постоянно охранялись польскими и литовскими полицаями, выпускавшими за ворота лишь тех, у кого было разрешение на работу в городе. Еда была более чем скудной, и в гетто почти сразу же начался голод. Врачей кормили лучше, но они столкнулись с неразрешимой проблемой - как лечить истощенных и обессиленных людей без лекарств и самых необходимых материалов?
Однако и в этой непроглядной тьме вспыхивали иногда светлые лучи: вероучители толковали детям Талмуд, ставились спектакли и давались прекрасные симфонические концерты. Умельцы собирали детекторные приемники, выходила газета и даже - в глубочайшей тайне - устраивалось богослужение. Семья Бернштейнов отмечала с соблюдением обрядов все еврейские праздники Йом-Кипур, Симхас Тора, Рош Хашана.
Однако пайки урезались все больше, и к концу 41-го года люди умирали тысячами: особые "похоронные команды" каждое утро подбирали и сжигали трупы, лежавшие "на мостовых и тротуарах.
Доктор Бернштейн от непосильной работы старел на глазах, у его жены прибавилось морщин, и каштановые волосы стали уже не полуседыми, а совсем белыми. В эти дни судьба свела Ирвинга с Соломоном Левиным.
Этот двадцатилетний парень уже успел повоевать и попал в гетто после того, как немцы разбили на подступах к Варшаве его дивизию. Его отец, полковник польской армии, попал в плен к русским под Белостоком и сгинул в Катынском лесу, где, по слухам, большевики расстреляли несколько тысяч офицеров, учителей и других представителей польской интеллигенции. Мать простудилась, когда ее с другими шестьюдесятью женщинами везли на открытой платформе из Белостока в Варшаву, заболела воспалением легких и умерла.
Соломон был высок ростом и очень силен физически: его светлые волосы вились крупными кольцами, черты лица были хотя и грубоваты, но правильны и даже красивы. Когда Рахиль смотрела на него, с лица ее исчезало затравленное выражение и глаза сияли тем мягким светом, которого так давно - целый год - не видел Ирвинг.
- Нас планомерно истребляют и убьют всех до одного, - хрипловато и тихо произнес однажды Соломон, сидя в маленькой комнатке Бернштейнов.
- Ну, зачем уж так, - возразил доктор. - Да, мы живем впроголодь, но все-таки живем. Кто тебе сказал, что нас собираются истребить?
- Вы не слышали о Треблинке?
- Конечно, слышал. Это не так далеко от Варшавы, на берегу Буга. Там трудовой лагерь, и очень многие по доброй воле уехали туда.
- Уехали многие, а не вернулся никто, - прервал его Соломон. - Говорю вам, это - массовое истребление нашего народа. Евреев убивают газом, а потом сжигают в печах. Немцы называют это "окончательным решением еврейского вопроса".
Женщины в страхе вскрикнули.
- Этого не может быть! - воскликнул Давид.
- Окись углерода, доктор.
- Но она действует медленно...
- Вот именно, - кивнул Соломон, - и потому они ищут что-нибудь более эффективное. Говорят, что будет применяться новое средство - "Циклон-Б". Уже строится большой лагерь в местечке Освенцим - по-немецки Аушвиц.
- Я слышал про него. Там узловая станция.
- Потому его и выбрали: им для их дьявольского дела нужна железная дорога.
- Да откуда ты все это знаешь?
Сол оглянулся по сторонам и еще больше понизил голос:
- Вы слышали про Боевую еврейскую группу?..
- Слышал. БЕГ. Ты тоже входишь в нее, Сол?
- Это и в самом деле боевая группа. Наши разведчики уходят за ограду и приносят нам сведения.
- И ты бываешь в городе?
- Да. Через канализацию. И я отвечаю за каждое свое слово.
- Не верю, не хочу в это верить! - воскликнула мать.
- Вы должны поверить! Нам нужен Ирвинг. Его место - у нас.
- Нет! Одного сына я уже отдала... Ирвинг - мой единственный.
- Прости, мама, - сказал он. - Сол прав. Они хотят поголовно истребить нас. Мы должны сопротивляться. Выбора нет. - Он повернулся к Левину. - Я готов.
Штаб БЕГа разместился в подвале одного из доходных домов на улице Грибовского. В тусклом свете одной-единственной свечи вокруг стола на ящиках сидело несколько юношей, не сводивших глаз со своего командира.
- У нас пополнение, - сказал Левин. - Это Ирвинг, сын доктора Бернштейна. А это - Иона Кац из Львова, - он показал на худенького паренька с запавшими щеками и широко открытыми карими глазами, ярко сверкавшими даже в полутьме.
Десятеро у стола кивнули.
- Иона, - понизив голос, обратился к нему Левин. - Расскажи нам про Einzatzgruppen [отряды специального назначения, выполнявшие карательные функции], если можешь, конечно, говорить об этом.
Кац, покачав головой, медленно, как семидесятилетний ревматик, поднялся. Он казался ожившим покойником.
- Могу. Господь дал мне силу. - Его большие немигающие глаза прошлись по лицам сидевших и остановились на лице Ирвинга. Громким шепотом, похожим на шелест палой листвы под осенним ветром, он начал: - Я был одним из львовских евреев. Теперь я и вправду один. Во Львове евреев нет. Немцы организовали специальные группы, предназначенные для уничтожения евреев. Медленно подняв руку, он восстановил нарушенную гневными и горестными возгласами тишину. - Нас всех: моих отца, мать, сестер - по улице Яновского, - может, вы ее знаете? - вывели за город. - Кац опустил лихорадочно горящие глаза, голос его дрогнул. - Заставили выкопать яму, выстроили в ряд нас всех - всех: стариков, женщин, детей, юных красивых девушек - и расстреляли из пулеметов.