- Я немного не застал ее.
Адмирал рассмеялся:
- "Большое шоу". И люди шли, и шли, и шли прямо в пасть дракона, сожравшего десять миллионов человек.
- Думаю, все мужчины смотрят на это как на представление.
- В известном смысле это так, - произнес Аллен с поразившей Брента серьезностью. - Но когда убитых становятся горы, все меняется. Ты начинаешь мучиться виной, и с каждым из твоих убитых братьев умирает и частица тебя.
Серо-зеленые глаза адмирала пристально глядели на Брента, но не видели его. Аллен смотрел в прошлое. Брент, до глубины души тронутый тем, как созвучны оказались ему мысли этого человека, представшего перед ним совсем в ином свете, сказал:
- У нас есть какой-то встроенный механизм, обуздывающий страх, - он уничтожает его, оставляя только восторг, который ни с чем не сравним... Разве только с любовью.
- И каждый раз нам приходится преодолевать его, этот страх?
- Да. И в бою мы познаем себя по-настоящему.
- Ты прав. Бой сдирает с тебя всю мишуру, и каждый видит, чего ты стоишь на самом деле. - Он вздохнул, откинулся на спинку кресла, а потом неожиданно улыбнулся: - Ты становишься философом, Брент.
- То же самое сказал мне вчера Мацухара, - расхохотался тот.
- И еще: ты собираешься влюбиться.
- Как вы догадались?
- Когда вчера ты пришел с берега, щеки у тебя горели, а глаза плясали. Ты не забывай, Брент, я знаю тебя с колыбели.
- Она необыкновенно красива. И умна. И завтра мы с ней встретимся. Она мне покажет достопримечательности Токио.
- Вот как?
- Храм Ясукуни, например. Ну, а теперь я должен осмотреть другую достопримечательность - задницу Кеннета Розенкранца. Он - в лазарете, рана у него нагноилась. Подозрительно мне что-то все это. Пойду проведаю.
- Розенкранц - воплощение зла. Редкий негодяй.
6
Когда старший фельдшер Эйити Хорикоси - маленький, хрупкий и сгорбленный старичок с венчиком пушистых седых волос над бледным лицом, на котором восемь прожитых десятилетий прочертили вдоль и поперек глубокие пересекающиеся морщины, - расхаживал на подгибающихся ревматических ногах по госпиталю и трубка фонендоскопа свисала с его тоненькой птичьей шейки, всегда казалось, что он вот-вот запутается в полах накрахмаленного белого халата, упадет и уже не сможет из-под него выбраться. Однако живые, быстрые, не по-японски широко прорезанные глаза, противореча его дряхлому виду, посверкивали бодро и энергично.
Он был призван на "Йонагу" в 1940 году и начинал службу простым матросом, добровольно вызвавшись быть в судовом лазарете санитаром. Через два года он уже ассистировал на операциях главному врачу майору Ретецу Хосино, учившему его хирургии и тайнам диагностики. Во время ледового заточения в бухте Сано, когда Хосино и пять других врачей умерли, Хорикоси возглавил МСЧ [медико-санитарная часть] авианосца. По возвращении в Японии адмирал Фудзита, считавший все медицинское сословие "бандой коновалов и шарлатанов", наотрез отказался от предложения командования сил самообороны укомплектовать судно дипломированными судовыми врачами, и бразды правления по-прежнему оставались в маленьких, со вздутыми синими венами ручках Хорикоси, державших их так же крепко, как скальпель и пинцет. Под его началом было шестеро санитаров столь же преклонного возраста.
Сверкающий чистотой лазарет находился в кормовой части надстройки, и сейчас из его тридцати коек двадцать две были заняты пострадавшими при авианалете японскими моряками, а на двадцать третьей лежал на животе американский летчик Кеннет Розенкранц с загноившейся раной правой ягодицы. Рядом стояла кровать Таку Исикавы.
Из всех видов повреждений Хорикоси больше всего не любил ожоги. Обгоревшие люди испытывают мучительные и - что еще хуже - постоянные страдания: они совершенно беспомощны и могут только стонать и плакать от не отпускающих ни на миг болей, которые причиняют им страшные, незаживающие ожоги третьей степени, и от всепроникающего тошнотворного запаха гниющей плоти начинает першить в горле. Хорикоси перерыл горы книг по лечению ожогов, выписывал самые последние новинки фармацевтики, искал наиболее эффективные сочетания болеутоляющих и барбитуратов. Его помощники лили прямо на раневую поверхность раствор сернокислого серебра, потом накладывали на омертвевшие участки тела пропитанные особым составом бинты, чтобы через несколько часов снять их вместе с отслоившейся кожей. Потом вся процедура повторялась.
Раненым, у которых замечалась сердечно-легочная недостаточность, ставили капельницы и катетеры для внутривенных вливаний. Чудовищное обезвоживание организма требовало огромных доз физиологического раствора. Раненые, сохранившие губы и слизистую рта, получали - иногда до тридцати раз в день - питательные смеси.
И тем не менее, несмотря на все старания Хорикоси и его помощников, многие умрут. А те, кто благодаря новейшим лекарствам выживет, вряд ли поблагодарит за это судьбу. Первыми сгорают эпидермис, мышечная масса, хрящи, потом - кости, и старый фельдшер проходил между рядами коек, на которых лежали люди без носов, без ушей, с лицами, сплошь покрытыми уродливыми струнами. Один матрос лишился половых органов, двоим ампутировали руки и ноги.
Хорикоси не любил злоупотреблять болеутоляющими, но тем, кому оставалось жить недолго, безотказно назначал большие дозы морфина, чтобы они, по крайней мере без мучений, вошли в храм Ясукуни, нечувствительно оказавшись в стране лотоса. Какая жестокая ирония: мало того что пламя пожрало их тела при жизни, и трупы их тоже будут преданы огню, мрачно размышлял он.
- Эй ты! Болит! - услышал он внезапно голос пленного американца.
- Ничего страшного, - ответил Хорикоси, - представь, что у тебя еще одна дырка в заднице.
Их голоса разбудили Таку Исикаву. Он повернул голову и встретил взгляд зеленых глаз Кеннета Розенкранца.
- Ты кто? - спросил лейтенант.
- Тебе, косоглазая макака, не все равно? - вызывающе ответил американец, которому терять было нечего.
Таку потряс головой и с усилием приподнялся на локте.
- Ты Рози, я видел, как тебя вели к адмиралу.
- Я тебе, Исикава, не "Рози"!
- Откуда ты знаешь мое имя?
- Вон, на табличке написано, - американец, перекатившись на бок, ткнул пальцем в изножье койки, где висела дощечка со списком назначений и температурной кривой. - Протри свои щелочки, косой!