— Люди уходят, дела остаются...
Утром, приехав в Брест, в первой газете я увидел некролог...
Юрий Иванович ушел. Дела его остались. Печальная улыбка — тоже. Многое он унес, не успел, не смог отдать. Не все, конечно, по своей вине...
***
Один старик, отец моего товарища, говорил, умирая, что больше всего ему жаль расставаться с природой.
А мне было бы — с книгами...
Выблеснуть из неизвестности, восхищенно раскрыть книгу, великую книгу всемирной литературы, и снова уйти в небытие — как горько!..
Но почему я записываю это спокойно? Сытое, вялое безразличие? Уверенность в чем-то, что победит смерть? Или просто потому, что я думаю об этом все еще отвлеченно: «было бы»?..
***
Двойная работа мысли: читаешь, усваиваешь чье-то, думаешь о своем.
Читая, по какой-то далекой аналогии подумал, что вместе с великим множеством современников не так страшно стареть самому. Думалось так же, конечно, и раньше; теперь словно припомнил те мысли.
И вдруг всплыли в памяти строки Тавлая:
Ідзо за годам год,
старэюць людзі, хаты...
Дальше тоже все правильно, сильно, однако ж — обычно, какой бы там ни был идейный накал. А в том, что стареют и люди и хаты,— талант.
И не удивительно, что Валентин — будто грибник в поисках настоящих боровиков — так «вытаптывал» свои давно, как верхогляду показалось бы, готовые вещи.
***
Читаю «Зачарованную Десну». Восхищаюсь от всей души. Глянул, когда написано: 1954—1955 гг. Довженко я видел и слушал на Втором съезде писателей, в декабре пятьдесят четвертого. И не знал как следует, кого слушаю, вижу...
Почему же молчу, не пишу, не говорю тем, которые живут, о своем восхищении?
***
«Нет людей абсолютно добрых или абсолютно злых — все мы полосатые».
Книга моего товарища принесла ему заслуженный успех. Смотрю начало следующей книги. Слабее. И я, читая, как будто даже рад, что чудес не бывает,— подленькая радость завистника. А дальше в книге пошло все хорошо, местами мне недоставало одного восклицательного знака — ставил на полях два.
Я рад. За друга, за литературу. За себя. Что не такой уж я никчемный, как показалось. Просто — полосатый.
***
С наслаждением, прямо-таки в праздничном настроении читаю Олешу. После «Ни дня без строчки», не желая разлучаться с автором, перечитываю «Зависть». Будто я совсем и не читал ее.
Мистика:
Предчувствовал ли он, Юрий Карлович, что и я его буду любить? Тогда думал ли, когда писал свою последнюю книгу и был порою одиноким, несправедливо обойденным?..
***
Роман — огромный дворец с его многоликим населением, его далеко видать, но часто в нем плохо с водопроводом, с отоплением, не работает лифт. Тогда очень тяжело подыматься на высокие этажи дворца, кочевать по его бесконечным и неуютным коридорам.
***
Читая толстую, скучную, однако нужную книгу, приятно встретиться, будто с человеком в снежной пустыне, с чьими-то пометками на полях.
***
«Унять старую ведьму!» — сказал Пугачев. Тут молодой казак ударил ее саблею по голове, и она, обливаясь кровью, мертвая упала на ступеньки крыльца».
В чем тайны, в чем законы мастерства? Почему казак молодой?
Одно бесспорно: если бы ее, старую женщину, ударил не молодой — было бы значительно слабее. Может, и не запомнилось бы так. С детства. Ведь я и привожу по памяти.
***
Утром шли мы вдвоем по чудесной дороге, где так много снегу — и на земле, и на деревьях, — и я остановил товарища, чтобы показать ему одно красивое явление.
Над трубой серой хаты, что примостилась на опушке, струился дымок.
Который уже раз припомнился мне «Дым» Конопницкой! Дымок над убогим жилищем женщины, слабый, «как дыхание старой груди, раздувшей этот огонь».
Вот что такое деталь!
***
Художественное слово намекает, оживляет в фантазии читателя соответственные образы. Поэтому порою, когда на какое-то время выключается фантазия, очень странно, чуть ли не жутко бывает читать — остаются только буквы, только слова, только строки...
***
Над страницами хорошей книги подумал: кроме всех подтекстов здесь еще есть и такой: это написано в дождь, это в радости, это в горе... И жалко стало, что подтекст этот чаще всего уходит вместе с автором.
***
Хорошие книги хорошо читать еще и потому, что тогда свежо и плодотворно думается о своем.
Над страницами Кента («Это я, господи!») воображение мое живет Америкой. И вместе с тем я думаю не только о матери Кента, но и о своей, не только о его земле, но и своем Загорье, стране моего детства и юности, вижу родное будто оттуда, с другого полушария, не просто очень издалека, а даже вроде с космического расстояния, вписывая ту прозу жизни во вселенную, в вечность...